Работы велись на правом берегу, тоже в степи, которая начиналась за пойменным лесом, сразу поднявшись от его опушки на еще один уступ — местами выше роста человеческого. А купаться в нестерпимую жару ездили на левый берег, там вмиг обсохнешь и еще поджаристее станешь, полежав на нетронутом белесом песочке. Переправлялись на большой плоскодонной бударе. Коллектор Донат — из местных — упирался веслами в плотную волну, лихо табанил, первым выскакивал на бережок. И тут же примечал:
— Глядите, след чудной какой. Большой, а в нем другой, поменьше.
— Прибылый за волчицей топал, — авторитетно пояснял Гуртовой — дипломник-практикант издалека, стягивая с себя купленные на рынке в Городе брезентовые сапоги, пышные бриджи и китель, когда-то белый, с надраенными пуговицами. Одевался дипломник по первой послевоенной моде — как бывалый фронтовик, хотя к недавно отгремевшей войне какого-либо прямого отношения не имел, и вины его в том не было: возрастом не вышел, не успел — ни понюхать, ни послушать. То же, впрочем, и Донат, разве что наряжался попроще — во что придется.
Гуртовой, скинув с себя свое столь боевое одеяние, решительно кидался в воду и, ритмично выбрасывая смуглые руки, вымахивал на середину Реки. Здесь его сносило течение, а он снова и снова возвращался к прежней точке, кувыркался, нырял, орал с удовольствием:
— Ого-гей! Дона-ат! Ла-асточкин! Догоня-а!..
Шофер Ласточкин деловито приступал к стирке комбинезона. Вот он-то был постарше и всю войну — от звонка до звонка, как говорится, — проколесил по фронтовым дорогам, не выпуская баранки из немеющих от напряжения рук. Не считая, правда, тех случаев, когда пришлось оставить в придорожном кювете свою с треском полыхающую трехтонку или с осколками немецкой мины в предплечье и в бедре ждать повторной операции, бессчетных перевязок, переосвидетельствования и выписки — годным к нестроевой.
Донат, вздрагивая, осторожно входил в холодную воду, прыгал на мелком месте, наконец решался, нырял, долго шел под водой и выскакивал, отфыркиваясь, на середине Реки, рядом с Гуртовым.
— Фр-р-р! Вода… У-бр-р! На дне ребра какие-то…
— Корова, наверное… Поплыли к лагерю?
— Айда!
В лагере их, продрогших, встречал начальник отряда Петр Христофорович, прозванный Семафорычем, хотя прозвище это ему, похожему на неваляшку, никак не подходило. Вокруг Семафорыча, жизнерадостно мотая тонким негнущимся хвостом, резвилась пегая Альфа — дочь какого-то знатного импортного пойнтера. Здесь уместно бы поведать, что Семафорыч был крупным ученым-генетиком, известным не только в своей стране, но и за рубежом. Однако, хотя на земле, в небесах и на море вторая мировая война закончилась, — в науке война только разгоралась, и наш Семафорыч оказался в числе тех, кто потерпел хотя и временное, но тяжкое поражение. Обвиненный во всех мыслимых и немыслимых грехах, он — в отличие от иных своих менее стойких либо более наивных коллег — не стал ни отрекаться, ни каяться, лишился профессуры, кафедры и лаборатории, но ученое звание сберег и отправился на далекие берега Реки — начальником миниатюрного отряда вышеупомянутой научной экспедиции. Но даже здесь, вдали от полемической суеты, никак не мог излечиться от глубочайшей обиды, то и дело принимаясь брюзжать:
— Ну, будет совещание в Городе. Ну, выступлю. Ну, выскажусь. А что изменится? Средства — фантастические! — уже вложены, технику пригнали, задействовали… Пашут полосу — в три ряда, вчера мы с вами видели. Сажать двухлетние дубки, которые в этой почве не приживутся, как их ни сажай — хоть квадратно-гнездовым, хоть кулисным методом. А главное — вдоль давно выросшего, готового леса, пойменного! Который хотя и ниже расположен, а пологом своим все равно выше тех обреченных саженцев. Его бы, этот готовый лес, устроить, в порядок привести, хватило бы одной десятой всех отпущенных средств…
Или — продолжая, видимо, какой-то свой неоконченный спор с неким далеким отсюда оппонентом:
— Мы, между прочим, тоже диалектику учили не по Гегелю! Точнее, не только по Гегелю, у меня вон в палатке «Диалектика природы» Энгельса имеется, с собой взял… Вы что же, полагаете, если ген никем до сей поры не познан ни визуально, ни на ощупь, то его, стало быть, не существует вовсе? Идеалистическая выдумка, не было того?! Выходит, если при нынешнем, отнюдь не наивысшем уровне развития оптики чего-то нельзя лицезреть, то сие непременно от лукавого?..
Брюзжал он при всех, чаще — за ужином, когда расслаблялся. Донат и Ласточкин мало что понимали в услышанном. Гуртовой же, судя по всему, понимал. Но не возражал и не соглашался. Это практикант умел — не проявить себя никак.