VII. Ничего святого
Директор гостиницы Матаоа Дженкинс, насчитывавший нескольких настоящих полине- зийцев среди своих английских, ирландских и китайских предков, смотрел на Кона свысока, как и подобало человеку, построившему пятидесятиметровый бассейн под самым носом у Тихого океана. Кон бледнел от ярости всякий раз, когда это возмутительное сооружение попадалось ему на глаза. Он не считал себя обязанным защищать интересы Океана, но бассейн на берегу моря воспринимал как личный вызов. Время от времени он совершал диверсионные вылазки, и несколько раз ему удавалось средь бела дня туда пописать. Не бог весть что, но, увы, это было все, что он мог сделать для Океана. По этой причине, как и по ряду других, Матаоа Дженкинс глубоко презирал никчемного Гогена Второго, которого черт занес на благословенные берега Таити.
— Господин Кон, мы же вас просили сюда не ходить. Вчера прибыл пароход. Все туристы — люди почтенные и наверняка не нуждаются в… ваших услугах.
— Я желаю позавтракать у вас в кафе, — объявил Кон. — Готов заплатить вперед. Вы не имеете права меня не пускать. Я прилично одет, у меня сегодня приступ респектабельности. Ностальгия, что поделаешь! Хочется увидеть родные американские лица! Это накатывает на меня иногда. Если вы меня впустите, обещаю больше не ссать в бассейн. Вам ведь уже пришлось раз пять менять воду. Так что предлагаю выгодную сделку…
Директор оглядел Кона с головы до пят: хулиган был облачен в брюки и чистую рубашку; его борода и капитанская фуражка выглядели не такими засаленными, как обычно. У него даже имелась черная кожаная перчатка — единственная — на правой руке. Возразить было нечего. Только нос по-прежнему торчал как-то нагло, словно это был орган дерзости, а не обоняния.
Однако Матаоа Дженкинс смотрел на Кона с большой опаской. Последний раз, когда он позволил ему затесаться среди клиентов гостиницы, — директор вдруг вспомнил, что тогда на нем тоже была эта черпая перчатка, — у двух американок, проговоривших с ним пять минут, случилась истерика. Это выглядело тем более загадочно, что, когда Матаоа сделал попытку вышвырнуть Кона вон, обе дамы бросились на его защиту и даже вручили негодяю чек на сто долларов, продолжая, однако, смотреть на него с ужасом и лить слезы. Было совершенно ясно, что он рассказал им какую-то непотребную байку. Дженкинс попытался осторожно разузнать у американок, что Кон наплел, но те наотрез отказались давать разъяснения и только заклинали его «быть гуманнее с бедным мальчиком».
— Во всяком случае, прошу вас не устраивать скандала. В последний раз… До сих пор не могу понять, что вы им нарассказали.
— Можете быть спокойны! Не подведу.
Кон прошел на террасу, оглядел ее наметанным взглядом. Милые белые лица, наши, родные, подумал он в порыве умиления, которое испытывал всякий раз, когда видел симпатичное стадо баранов, с готовностью позволяющих себя стричь. Он заказал кофе, собрав всю свою волю в кулак, чтобы не прельститься соблазнительной попкой официантки Маруа. Некоторое время он вел себя скромно и тихо, сидя с невинным видом за отдельным столиком, а Матаоа следил за ним ястребиным взглядом, готовый ринуться на него при малейшем признаке скандала. Он с наслаждением выпил кофе, после чего наклонился к соседнему столику и с величайшей учтивостью произнес:
— Прошу прощения, не будете ли вы так любезны одолжить мне на пару минут «Геральд трибюн»? Я так давно живу вдали от нашей старой доброй родины, и временами на душе делается тяжело, очень тяжело.
Милые лица немедленно приняли участливое выражение. Пожилые дамы улыбнулись ему. Более толстая из двух наверняка сказала себе: а ведь он ровесник моего сына. Надеюсь, этот балбес сейчас во Вьетнаме, подумал Кон, глядя на них с трогательным смущением. Пожилой господин протянул ему газету.
— Вы давно из Америки?
— Больше двух Лет.
Кон с такой легкостью вживался в любую роль, что на миг у него и в самом деле сжалось сердце. «Эх, родина, родина», — подумал он. И сделал усилие, чтобы выдавить из себя слезу, но ничего не получилось: у него было адское похмелье.
— Да, больше двух лет… Честно говоря, когда я вижу американские лица, у меня слезы наворачиваются…
Кон опустил глаза. Он старался не ради денег: ему необходимо было очиститься. Приличия, стыд, оглядка на людское мнение сковывали его на протяжении тысячелетий, пожалуй, больше, чем что-либо еще, и, дабы они не пригнули его к земле — как крест, вечно возрождающийся из пламени, — он вынужден был время от времени их топтать. Вопрос психологической гигиены, не более того.
— Сделайте одолжение, пересядьте, пожалуйста, к нам за столик, — сказал пожилой господин. — Чеффи, Джим Чеффи из Милуоки, а это моя жена Бетси… Ее сестра, Марджори Хокинс…
— Билл Смит, — представился Кон, радуясь, как всегда, случаю назваться новым именем — видимо, в смутной и несбыточной надежде убежать от самого себя. Он ведь уже полтора года терпел себя под именем Кон. Своего рода рекорд.
Он подсел к ним. В тот же миг на террасе появился директор гостиницы и принялся с тревогой описывать круги вокруг их столика. Но Чингис-Кон выглядел смирным, он явно был вежлив и увлеченно беседовал с соотечественниками. Матаоа отошел.
— Вы говорите, два года уже не были в Штатах? — сочувственно спросил Джим Чеффи.
Кон беспомощно развел руками, выражая покорность судьбе.
— А что я могу поделать? Вы же знаете, как у нас обходятся с прокаженными. Их принудительно госпитализируют и держат в больнице, таков закон.
— Простите, я что-то не совсем понял…
— Видите ли, врачи сказали мне, что я заразился проказой — здесь это еще случаегся,
причем довольно часто. Для меня не может быть и речи о возвращении на родину. Там таких,
как я, изолируют. А на Таити нам позволяют жить на свободе. Эта болезнь здесь считается не особо заразной, разве что при непосредственном контакте…
И он помахал рукой в черной перчатке перед Марджори то ли Хокинс, то ли Хопкипс.
— Вот, хотите пощупать? У меня тут вместо пальцев железные протезы. Я все пальцы потерял на правой руке. Есть опасность, что это может перекинуться дальше, дойти до локтя.
Кстати, с помощью новых лекарств процесс можно остановить, если захватить вовремя. Но я поздновато заметил…
Соотечественники окаменели и сидели как истуканы, причем Марджори находилась явно на грани обморока. В отчаянии и невообразимом ужасе она не могла отвести глаз от черной руки, которую Кон совал ей под нос.
— Конечно, мне живется нелегко. Работать я не могу, не могу даже попросить помощи у своей семьи, потому что они ничего не знают, я не хочу разбивать им сердце. Моя бедная мамочка, представляете, если б она узнала… Но люди в массе своей добры. Особенно американцы. Не бросают меня в беде. Америка — последняя страна, где еще остались щедрые люди…
Он чуть-чуть опустил руку — испугался, что бедная женщина упадет в обморок раньше времени. Это был интереснейший психологический опыт. Элементарная человечность, да и просто приличия не позволяли трем старым американцам встать и уйти, как им того безумно хотелось. Их буквально пригвоздило к стульям. Джим Чеффи из Милуоки с перекошенным лицом лихорадочно рылся во внутреннем кармане пиджака.
— Я, разумеется, буду счастлив… Но у меня нет наличности… Не согласитесь ли вы принять дорожный чек?
— Ну что вы, у меня и в мыслях не было просить у вас денег!
— И все-таки позвольте…
— О, право, не стоит…
— Нет-нет, прошу вас, я настаиваю…
Кон еще некоторое время заставил себя уламывать. Чеффи отлично знал, что у них нет ни малейшей возможности унести ноги, иначе как прикрыв свое бегство гуманным поступком.