Булгаков сильно удивился:
- А это еще как?
Сатана-мальчишка кивнул, мол рассказывай. Девушка принялась, позвякивая браслетами и ярко сверкающими бусами, изливаться соловьем:
- Последняя ночь перед смертной казнью была самой ужасной. С меня сняли богатое платье и все украшения, забрали даже обувь и заставили облачиться в платье простой крестьянки. Мои босые ножки сильно мерзли в сырой камере, желудок сживался от голода, так как мне на ужин дали только лоханку не слишком чистой воды. Но самое страшное это даже не физические муки и не противно пищащие в камере смертников крысы. Самое страшное это был дикий ужас перед адом.
Тем более ксендз на исповеди так застращал меня им....Да еще и "Божественная комедия" Данте. Так страшно там все это описано. - Девушка даже побледнела и, по её прелестному личику прошла тревожная волна. - Я стояла на коленях и неистово молилась. А перед рассветом продрогшая и обессиленная уснула. И мне снилась преисподняя, огромные как альпийские горы языки пламени и сам Сатана. Такой страшный, рогатый, что я даже не могу Его описать.
А когда он проткнул насквозь меня длинным как рыцарское копье когтем, я вскрикнула и в ужасе проснулась. Сообщение, что меня уже ведут на казнь восприняла, чуть не с облегчением. Тем более, что камера смертников, темная, в подвале и очень холодная, особенно для моих изнеженных ножек. До этого я находилась в одном из лучших помещений Бастилии, тюрьме для богатых людей и в общем не могла жаловаться. А тут жуткое узилище с крысами, на который впрочем я не обращала внимания.
Мои окоченевшие ножки посинели от холода и на них было, очень больно ступать. Я сильно хромала и охала, тюремщики поддержали меня. Когда вышли на дворик, солнце стояла довольно высоко и булыжники прогрелись. И тогда замерзшие в подвале ноги, стали ныть еще сильнее, наливаться кровью, и болеть. А меня затрясло на теплом воздух от озноба. По обычаю, мене поднесли довольно большой кубок крепкого вина. Я жадно приникла к нему. По тело потекло, точнее даже поползло приятно тепло. Озноб пропал и жутка боль в ногах утихла. Я смогла самостоятельно забраться в повозку. В моей голове от выпитого шумело и в хмелю пропал страх. Платье крестьянки, что мне милостиво выдали, оказалось коротким. Думаю может его нарочно укоротили, чтобы украсть ткань, и заодно больше унизить узницу. Я ехала открытой повозке, показывая всем свои голые, красные от прилипшей крови ноги, и руки. Волосы распустили по плечам, их милостиво разрешили не стричь. Да и вообще за мои преступления полагалась куда жестокая и мучительная казнь, чем отрубание головы.
Я тогда еще одна из самых красивых женщин Франции, голоногая и в слишком откровенном платье. На меня смотрели во все глаза, указывали пальцами, и некоторые что стояли поближе, тянули жадные и похотливые руки.
Будь я трезвой наверное бы расплакалась от стыда, что стою вот как выставленная на аукцион шлюха: перед простолюдинами и оборванными нищими мальчишками. Но выпитое на голодный желудок и без закуски вино, пробудило во мне демона и погасило стыд. Я даже нарочно просовывала босые ноги и позволяла до них дотронуться. И пикантность подобной ситуации даже заводила меня, прикосновения грубых, немытых рук вызывали щекотку, когда пробегали по пальчикам, я даже заурчала от удовольствия.
На различные оскорбления не обращала внимания - будто бы кричали не на меня, а на какую-то совершено другую дамочку-шлюху. Мне даже казалось, что это круто - демонстрировать голые ноги сотням и даже тысячам пожирающих меня взглядами оглодавших волков мужчин, и позволять им меня касаться.
Но когда наконец замаячил сам эшафот, с живодером огромного роста играючи трясущим секирой где в одном топорище не меньше пуда закаленного железа. Могучий великан - я сразу узнала легендарного Самсона ( там их целая династия палачей!), то меня опять зашатало от страха... И мучительно вырвало. Вино вылилось из пустого желудка, хмель испарился, как роса в полдень и... Сразу вернулся стыд. Я густо покраснела, и отчаянно поджала свои голые ноги, и вообще съежилась в плечах, стараясь прикрыть широкий вырез на груди.
Это не слишком хорошо получалась, и я попробовала заслонить наготу бюста волосами. И тут заметила в рыжей копне седую прядь, появившуюся за страшную ночь проведенную в подвальной камере смертников. И мне стало еще страшнее.
Выходить из повозки и взбираться по деревянным, плохо обструганным ступеням эшафота я не хотела. Тогда пузатый и широкоплечий помощник Самсона схватил меня за правую руку поволок к плахе. Я отчаянно сопротивлялась, но подручный палача был в двое меня тяжелее. На дубовых ступеньках, в большой палец на правой ноге глубоко вонзилась заноза. Я закричала от острого взрыва боли, и тогда второй помощник, более стройный и верткий бросился на помощь своему подельнику.
Меня подтащили к самой плаще и поставили перед ней. Сильно шатало, мои ножки совершенно ослабели, может и от голода и выпитого. Хотелось, только чтобы скорее все это кончилось. Но сначала народу и знатной публике стали зачитывать список моих преступления. Слушать подобное противно, словно тебе с каждым словом втыкают раскаленную иголку в мозг.
Мне это казалось почти бесконечным. Затем подошел священник, спросил если мне что сказать. Я прошептала бледными, почти синими губами что нет. Он дал на последок поцеловать серебряное распятие и махнул мол начинайте.
Я сама поспешила встать на колени и уперлась животом на тщательно отмытый от крови дуб плахи. Стало немного легче и губы зашептали молитву.
Палач не спешил, его топор очень большой, и остро отточен. Но почему-то меня больше пугало не орудие казни, а косой, лиловый шрам почти пополам рассекший грубое, коричневое похожее на театральную маску лицо заплечных дел мастера.