– Значит, ваш манускрипт…
– Написан выцветшими от времени чернилами, изящным, тонким почерком. – Дуглас снова повернулся к камину. – Рукой женщины. Она скончалась двадцать лет назад, но перед смертью прислала мне свою исповедь.
К нашему разговору уже внимательно прислушивались гости, и, разумеется, не обошлось без шуток и игривых намеков. Но Дугласа не задели наши насмешки, он встретил их невозмутимо и даже не улыбнулся.
– Эта женщина, действительно редкого очарования, была старше меня на десять лет. Гувернантка у моей сестры, она жила в нашем доме, – спокойно объяснил он. – Я не встречал более прелестного создания, чем эта скромная учительница; она несомненно заслуживала лучшего жребия. Случай свел нас давно, а история эта произошла задолго до нашего знакомства. В ту пору я учился в колледже Святой Троицы. Окончив второй курс, я приехал домой на каникулы и увидел ее в нашем доме. Лето выдалось удивительно погожее, и почти все каникулы я провел в родных стенах. В часы досуга мы вместе бродили по парку и подолгу беседовали – признаюсь, я восхищался ее необычным умом и обаянием. Да, не усмехайтесь, что греха таить, эта женщина не оставила меня равнодушным, и по сей день мне отрадно думать, что и она отвечала мне искренней симпатией – иначе никогда бы не доверилась чужому человеку. Ведь до той поры ни одной живой душе не рассказывала она своей истории. И я утверждаю это не с ее слов, просто я знал – вот и все. Я был настолько в этом уверен, что мне не требовались никакие доказательства. Вы без труда поймете почему, когда услышите рассказ.
– Ее удерживал страх?
Дуглас пристально посмотрел на меня.
– Вы поймете, – повторил он. – Обязательно поймете.
Я ответил ему столь же пристальным взглядом.
– Пожалуй, догадываюсь. Она была влюблена.
Он рассмеялся впервые за весь вечер.
– Вы угадали. Да, влюблена. В сущности, с этого все и началось. Она почти сразу выдала себя – да это и невозможно было скрыть. Мне стало ясно все, и моя приятельница видела, что я проник в ее тайну. Но на словах мы ничего не сказали друг другу. Отчетливо помню тот долгий летний день: мы сидели на краю лужайки, в тени высоких буков, спасаясь от палящих солнечных лучей. Ничто в природе не располагало к тому, чтобы содрогнуться от ужаса, и все же!.. – Дуглас отошел от камина и опустился в кресло.
– Вы ожидаете пакет в четверг утром? – спросил я.
– Наверное, не раньше чем со второй почтой.
– Значит, после обеда…
– Все соберутся здесь? – Он вновь окинул нас взглядом и спросил едва ли не с надеждой: – Никто не уезжает?
– Я остаюсь! И я остаюсь! – воскликнули дамы, которые в ближайшие дни намеревались отбыть.
Между тем миссис Гриффин, сгорая от любопытства, спросила:
– В кого же она была влюблена?
– Мы узнаем это, выслушав рассказ, – вмешался я.
– Невозможно ждать так долго!
– В рассказе об этом ничего не говорится, – отозвался Дуглас, – во всяком случае впрямую.
– Очень жаль. Ведь иначе я ничего не пойму.
– В самом деле, почему бы сразу не внести ясность? – спросил кто-то из гостей.
Дуглас встал.
– Хорошо, завтра. А теперь я, пожалуй, пойду спать. Спокойной ночи.
Взяв свечу, он удалился, предоставив нам теряться в догадках. Сидя в большом сумрачном зале, мы слышали, как на лестнице стихали его шаги. Первой заговорила миссис Гриффин:
– Хотя мне не удосужились сказать, в кого была влюблена эта особа, я догадываюсь, в кого был влюблен Дуглас.
– Но гувернантка была десятью годами старше, – возразил ее муж.
– Raison de plus[1] – в таком возрасте! Но как трогательно с его стороны так долго хранить эту тайну.
– Сорок лет! – вставил Гриффин.
– И вдруг внезапное, как взрыв, признание.
– Ну, не совсем так. Это знаменательное событие произойдет только в четверг утром, – уточнил я, и все гости согласились, что пока нам остается лишь с нетерпением ждать. Поскольку прозвучала последняя история, хотя и незаконченная, скорее похожая на пролог к роману с продолжением, мы пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись, вооружившись свечами (по выражению кого-то из гостей).
Как мне стало известно на следующий день, письмо и ключ с первой же почтой были отправлены на лондонскую квартиру Дугласа. Но хотя об этом как-то само собой узнали все – а возможно, именно благодаря этому, – никто не допекал Дугласа расспросами, все притихли в ожидании вечерних сумерек, которые, как нам думалось, создадут настроение, располагающее к откровенности. И мы не обманулись в своих надеждах – Дуглас действительно не таился от нас, как накануне, он сам готов был рассказать все, что знал, и не замедлил объяснить причину перемены. Мы вновь собрались у камина, где в сочельник развлекали друг друга страшными историями. Оказалось, повесть, которую нам обещали прочитать, нуждалась в кратком предисловии. Позвольте, и без промедления, объяснить, дабы впредь к этому не возвращаться, что повествование, которое я представляю на суд читателя, – это точная копия, собственноручно сделанная мною, но спустя несколько лет, с рукописи, принадлежавшей Дугласу. Наш бедный друг, чувствуя приближение смерти, передал мне записи, которые в то памятное Рождество получил по почте на третий день и вечером начал читать своим притихшим слушателям. К тому времени дамы, заявившие, что останутся, по счастью, покинули нас, поскольку заранее назначили отъезд; однако они, как и все, были заинтригованы услышанным вступлением. Впрочем, после их отъезда круг слушателей, собравшихся у камина, стал только теснее и интимнее, и все мы, внимая рассказу, с каждым вечером все более содрогались от ужаса.