Костя предложил запустить в нос гусара.
— Дурак!
Нашатыря не было. Спиртных напитков в доме не держали. Что делать?
— Костя, беги за доктором!
Костя пошел искать фуражку, но в это время Болотов открыл глаза.
— Не надо доктора! — спохватилась Косточка. Она вспомнила, что Болотова нельзя выдавать. О том, что случилось, даже мужу говорить не следует. — Видишь, он приходит в себя, — прошептала она, для верности схватив Костю за руку.
Болотов узнал Косточку и улыбнулся.
— Ты болен, — сказал Костя. Сказал, точно сообщил новость.
— Нет, — тихо ответил Болотов. — Я хочу спать.
Закрыл глаза, повернулся на бок и ровно задышал.
Супруги, посовещавшись, постелили шинель и пальто на полу, покрыли их простыней, под головы пристроили тужурку и маленькую подушку, покрылись зеленой плюшевой скатертью, единственным приданым Косточки, и тоже уснули. Когда утром они проснулись, Болотова в кровати не было.
— Сумасшедший! — ахнула Косточка.
Косте почему-то показалось, что Болотов прячется за ширмой, и он вскочил взглянуть, но у стола остановился. На столе он увидел записку, прислоненную к чайнику.
— Смотри! — сказал он.
На большом листе бумаги неровными буквами было написано:
«Я уехал в Питер. Уезжайте и вы — здесь жить нельзя. Прощайте, я вас не забуду. Болотов».
Супруги читали, обнявшись.
— Говорят, у него что-то вышло с Мокшеевым, — сказал муж.
— Чепуха! — возмутилась жена. — «Говорят, говорят» — пожалуйста, не сплетничай. Мне это вовсе не интересно. — И, вздохнув: — Здесь только сплетни. Ах, как здесь гадко!
— Сплетни происходят от скуки, — не сразу ответил Костя. — Ты права, Тасенька, здесь действительно очень плохо.
Чаще всего он видел, как отыскивает свои вещи. Почему-то они были не на «Соколице», а в том вагоне, из которого он ушел, не простившись. Это был совсем такой же вагон, как все остальные, и он находил его чутьем.
Но стоило его найти, как приходил паровоз. Паровоз тонко свистел и, толкаясь, уводил куда-то в лес. Вагон был совершенно пуст, только на скамейке напротив сидел Пирс.
Вещи были под головой. Он их все-таки нашел, и это должно было обрадовать маму.
— Вы правы, Гришки, — говорил Пирс и, как китайский болванчик, кивал головой.
Но, шире раскрывая глаза, Болотов видел, что это не Пирс, а тот самый мичман, которого он только что встретил в Мурманске. Любитель налаженности и спаситель родины.
— С добрым утром, — говорил он.
— Где ваша налаженность? — спрашивал Болотов.
— Там же, где и ваша. В Питере.
— Расскажите, — просил Болотов, и мичман рассказывал.
Почему-то Болотову казалось, что он много раз подряд слышал один и тот же рассказ. Он знал наперед каждое слово.
— Я видел две незабываемые картины: штаб союзного военного совета и бой Т-25.
— 23, — поправлял его Болотов.
— Про 23 я знаю, но это был 25. Бой его был еще хуже. Он происходил у стенки, потому что в море команда идти отказалась. Они говорили, что в море им ходить незачем. Как ни странно, им действительно не за что воевать с немцами.
— Я воевал со страху.
— А они не испугались и в бой не пошли. Лучший из них был рулевой — хорошо рассуждал. Не помню только, как его звали.
— Семченко?
— Нет, не Семченко. Он крепко говорил, и за то ему крепко бил морду целый английский патруль.
— Мы приводим страну в порядок, Гришки, — на ухо сказал Пирс.
— Налаженность! — пробормотал Болотов. — Вот она, ваша налаженность!
— Нет, это не моя налаженность, — ответил мичман. — Я от такой уехал. Я видел только начало революции, а потому не понимал. Теперь я вижу ее дальше. Этот рулевой здорово держался, когда его разделывали под орех. Теперь я знаю — он пойдет в море, когда будет за что идти, и я пойду вместе с ним. Тогда будет моя налаженность.
Болотов закрывал глаза и улыбался, а мичман снова говорил:
— Эскадра, идущая кильватерной колонной, повернув «все вдруг», превращается в строй фронта, но остается эскадрой. Мы пойдем новым строем по новому направлению. Революция — это поворот «все вдруг».
По огромному серому морю шел весь боевой флот Республики. Болотов видел дым из тяжелых труб, а за дымом — сигнал на головном линкоре. По спуске сигнала флот поворачивал «все вдруг» на восемь румбов влево.
— Они красиво ворочают, — сказал Болотов, — но почему на корабле так здорово трясет?