Полунин восстановил, но промолчал. Он вспомнил побег на шлюпке и узкий остров. Вспомнил всю ночь и все происшествия до утра. Но об этом лучше было не разговаривать, особенно с незнакомым человеком.
— Потом у вас начался бред, — чуть медленнее продолжал человек в очках. Странный бред: об островах и водолазах. Потом пошло еще страннее: вы стали выкрикивать мою фамилию.
— Вашу фамилию? — Полунин не понимал, в чем дело. — Как ваша фамилия?
— Громов.
— Громов? — крикнул Полунин. — Вы Громов?
Громов почему-то не удивился его окрику. Он спокойно положил под подушку будильник, который все время вертел в руках, и ответил:
— Моя фамилия действительно Громов. Это даже не псевдоним и не партийная кличка. — Он снял очки и без очков стал совсем молодым. Протер их носовым платком, потом снова надел. — Вы, по-видимому, знали какого-то другого Громова?
— Да, — ответил Полунин.
— И вы его почему-то боялись?
Громов говорил очень тихо. Таким голосом, точно рассуждая вслух.
— Да.
— И напрасно. Я, между прочим, его тоже знаю. Он бывший водолаз. Теперь комиссарит в армии. Здоровый детина, но зря мухи не обидит.
— Я его больше не боюсь, — вдруг сказал Полунин.
— Тем лучше. Подождите минутку, я схожу за чаем. — И Громов встал с дивана.
Со следующего дня снова пошли смазочные масла, продовольствие, хлопоты и разгрузка.
Комиссар Громов, бывший студент-медик, не требовал никаких объяснений. Может быть, он знал больше, чем говорил.
На дивизионе Полунин оставаться не мог. Он перевелся в южный речной отряд и получил канонерскую лодку. С собой взял с дивизиона баталера Крыштофовича. Того самого огромного человека, которого ночью на спуске принял за Громова. Взял с собой, чтобы не забывать о своем дезертирстве. Чтобы всегда помнить.
Он стал беспощадным к себе и равнодушным ко всему прочему, кроме службы. Если бы теперь встретил другого Громова — настоящего, — вероятно, не обратил бы на него никакого внимания.
Под Черным Яром он завел свою канонерку в тыл белой позиции и решил исход боя. При этом попал под сплошной картечный и пулеметный огонь.
В команде была треть убитых и раненых, но Полунин, с раздробленной пулей кистью, ходил по мостику и распоряжался, как на учении, пока второй пулей не был ранен в шею.
Он умирал вечером после боя. Умирая, спокойно, точно диктуя, рассказал сидевшему у его койки Сейберту все, начиная с Бьерке и кончая ночью на Волге. Когда кончил, умер.
— Прощай, Туман, — сказал Сейберт и осторожно закрыл ему глаза.
БОЛЬШОЙ КОРАБЛЬ
«Любезная сестра, при сем препровождаю некоторое количество воблы, два фунта паюсной икры, полпуда ржаной муки и фунт настоящего калмыцкого чаю (верблюжья моча на кирпичах), общим счетом около 28,175 малых калорий. Питайся и толстей!
На прошлой неделе погиб длинный Белкин, с которым я познакомил тебя в Котке и которого звали Полковником или Коровой Бейлиса. Еще погибли Васька Головачев и пресловутый Туман. Прочие целы, живут здорово и чувствуют себя отлично. Я, например, на полный ход наслаждаюсь своим земным бытием, и для совершенного счастья мне не хватает только кальсон. С первой оказией вышли три пары, оставшиеся в верхнем ящике комода.
Обращаю твое особое внимание на подателя сего, Леонтия Демина двадцати трех лет. Это не военмор, а подлинный джокер, способный заменить любую карту в колоде, но судьба его тем не менее печальна.
Знаешь ты, что такое джокерное мучение? Помнишь ли, какие чувства бушуют в груди, когда обязательную игру нужно разрешить тройкой, а у тебя на руках бестолочь с джокером, из которого ничего не получается?
Демин — гальванер и дальномерщик, но приборов управления огнем на наших посудинах не водится, а дистанцию при стрельбе мы меряем большим пальцем. Не найдя применения по специальности, он попросился мотористом на мой парадный командирский катер полированного гнилого дерева и великолепно справлялся, пока чертова посудина не затонула без всякого предупреждения на самой середине Волги. (Рулевой погиб, а мы с Деминым выплыли, потеряв ботинки.)
Тогда я назначил его коком. Он сразу проявил врожденные кулинарные способности, но на следующий день выяснилось, что ему не из чего готовить.
Он пришел ко мне совершенно расстроенный. Он хотел воспользоваться свободным временем, чтобы пополнить свое образование, но вся присланная нам политическая литература почему-то состояла из ста экземпляров стишков Василия Князева.