«Ферези были у меня добры, да лихие люди за долг сняли…
Шел бы в город да удрал бы суконца хорошенкова на однорядку, да денег нет, а в долг никто не верять, как мне быть?
Щеголял бы и ходил бы чистенько и хорошенько, да не в чем. Лихо мне!»
Да и как не будет лихо, коли сравнишь себя с московскими боярами. А что уж говорить о великом князе… Даже привыкшие к роскоши европейских королевских домов послы иноземных держав несказанно удивлялись богатству русских правителей.
Торжественный выезд царя Бориса Годунова с царицей и двенадцатилетним сыном в подмосковный монастырь наблюдали в 1599–1600 годах персидские послы.
Величавое царское шествие проходило в сопровождении конного отряда, состоящего из пятисот человек в красных кафтанах, крестного хода во главе с патриархом и высшим духовенством. Многочисленные вельможи в своих лучших одеждах, огромные кареты, запряженные белыми лошадьми, — все это утопало в дорогих тканях и драгоценностях.
Иностранцам не верилось в то, что подобные одежды могли быть собственностью частных лиц. Олеарий писал, что одежду выдавали придворным из великокняжеских кладовых на всевозможные торжества и приемы и что их строго наказывали за испачканные и испорченные платья. На самом деле среди приближенных государя оказывалось достаточно состоятельных людей, меньше было среди них бедных дворян, которые могли нуждаться в том, чтобы их переодевали на время в платья из царских запасов.
И все же заметим, что надевали богатые одежды на выход и на праздники; дома и в будни выглядели значительно скромнее. Потому и горожане наряду с иностранцами дивились этому великолепию и внимательно рассматривали несравненные одежды знати. Стояли в толпе и иноземные ремесленники, и торговцы, давно осевшие на Москве. Они, подобно русским, стали одеваться по местным обычаям, находя нашу одежду удобной и красивой.
Адам Олеарий рассказывал, что однажды в Москве состоялась большая процессия при участии самого патриарха, который по обыкновению благословлял народ, стоявший кругом. Немцы, находившиеся тут же, не кланялись и не крестились, и тем рассердили патриарха. Но узнав, что это иноверцы, патриарх наказал, чтобы все иностранцы носили в России только свои одежды, и чтобы их можно было без труда отличить.
Этот указ застал многих врасплох, ведь некоторые уже так долго прожили в Москве, что не имели своих старых костюмов, пришлось надевать что попало: и старинную одежду своих отцов, и брать на время платье у знакомых, которое часто оказывалось велико или мало. Московиты, завидев их, смеялись — так нелепо смотрелись несчастные в старых да не по размеру подобранных костюмах.
Интерес русской знати к европейскому платью и быту устойчиво сохранялся. Так — царь Алексей Михайлович (1629–1676), будучи ребенком, носил немецкие епанчи и кафтаны. Боярин Артамон Сергеевич Матвеев (1625–1682), приближенный Алексея Михайловича, женатый на шотландке, обставил свой дом по-европейски и даже держал труппу актеров. Нарушая дворцовый ритуал, Алексей Михайлович нередко бывал в гостях у своего любимца.
Боярин Никита Иванович Романов (?—1654), родственник царя Михаила Федоровича, находясь в деревне, нередко нашивал французское и польское платье.
Князь Василий Васильевич Голицын (1643–1714) был, пожалуй, самым знаменитым модником того времени. Фаворит правительницы Софьи, возглавлявший Посольский приказ, имел прекрасное образование, говорил на трех языках: латинском, греческом и немецком. По словам современников, отличался «умом, учтивостью и великолепием», в его обширном московском доме, который иноземцы считали одним из великолепнейших в Европе, все было устроено на европейский лад: в больших залах в простенках между окнами стояли зеркала, по стенам висели картины, портреты русских и иноземных государей и немецкие географические карты в золоченых рамах. Потолок украшен изображением планетной системы; множество часов и термометр художественной работы довершали убранство комнат. Ко всему прочему, красавец Василий Васильевич румянился и белился, завивал усы и душил свою небольшую светлую бородку и, может быть, пользовался веером.
Надо сказать, что в допетровской России веера были практически неизвестны; отдельные экземпляры подобных изделий, привозимых иностранцами, называли «опахало харатейное згибное». Термин «харатейной» означал тогда пергаментное. Для царской семьи опахала делали мастера Оружейной палаты и привозили с востока. Опахала царя Михаила Федоровича или царицы Евдокии Лукьяновны были «турской работы» — турецкой. По большей части «перийные» опахальца делали на деревянной, костяной или филигранной (с каменьями) ручке со вставленными в нее павлиньими или страусовыми перьями, а иногда матерчатыми и достаточно простыми.