Порой появлялся герольд, провозглашавший королевский указ; когда кто-то умирал, об этом оповещал клирик, звоня в колокольчик и крича: «Молитесь за душу такого-то!» Здесь же шлялись зеваки — начиная от крестьянина, у которого, пока тот таращился на статуи царей на фасаде собора Парижской Богоматери, срезали кошелек, и до кучек любопытных, собиравшихся на перекрестках вокруг поводыря животных, фокусника или жонглера.
Еще большее разнообразие этому зрелищу придавала многочисленность инородцев и провинциалов, прибывавших в город. В реестре тальи за 1292 год встречаются самые неожиданные имена. Возьмем наугад любую улицу, например, Железную: те, кто здесь жил и попал на учет, прибыли из самых разных краев, из Англии и Германии, Фландрии и Бургундии, Нормандии и Пикардии, Бретани и Лотарингии; они носили соответствующие имена, а порой для большей определенности добавляли к имени название города, откуда были родом, особенно если эти города тяготели к Парижу: Руан, Карантан, Этрепаньи, Мант, Вернон, Даммартен-ан-Гоэль, Гонесс, Монди-дье, Mo, Ланьи, Суассон, Корбей, Шартр, Мелён; разве что ломбардцы и южане не жили на Железной улице. Можно представить, к чему приводило такое скопление в одном месте уроженцев разных стран и провинций и какая возникала смесь нравов и языков, не говоря уже о многообразии физических и душевных особенностей обитателей улицы, о котором свидетельствуют прозвища, приведенные в той же описи: Амелина Причесанная (Ла Бьенпене), Перретта Смуглянка (Ла Морель), Изабо Лакомка (Ла Гурбод), Пьер Смешливый (Л'Анвуазье), Никола Открой-Глаз (Увр-Лей), Жан Который-пьет (Ки-Пи), Жан Которому-на-все-плевать (Ки-де-рьен-не-с'эсмуа), Ален Который-не-врет (Ки-не-ман).
Со своим населением более чем в двести тысяч жителей Париж, каким бы красивым, богатым, деятельным он ни был, еще не являлся всей Францией; он не был зеркалом, в котором отражалась вся нация. Здесь жил король, и на острове Сите стоял его дворец; но именно потому, что здесь жил он, никаких других дворов здесь не было — сеньоры обычно проживали в своих ленах, в своих замках, вне Парижа, далеко от Парижа. Город насчитывал много церквей и монастырей, но епископ здесь был только один — тут находилась резиденция викарного епископа Сансского. Город изобиловал купцами и ремесленниками, но коль скоро он был городом, и крупным городом, крестьяне бывали здесь только проездом, из любопытства или по каким-то временным делам.
Тем не менее мы останемся в пределах Парижа, покидая их лишь изредка; мы отдаем себе отчет, что зрелище повседневной жизни тех времен увидим неполным, но все-таки считаем его уникальным по многоликости. Пусть провинция будет представлена здесь не в полной мере, зато Париж обнаружит особенности, характерные только для него и обусловленные как присутствием короля, так и разнообразием многочисленного, предприимчивого и пестрого населения.
Часть II.
Социальные категории, работа и нравы
Глава I.
День
В городе, как и в деревне, жизнь человека определяло движение солнца, в любое время года, изо дня в день указывавшего, когда пора работать, когда — спать и когда — развлекаться. Именно в зависимости от положения светила день делился на определенные части. Но солнце капризно, на небе его видно не всегда и оно часто игнорирует свою миссию: ночью его нет, в пасмурные дни его нет. Поэтому людям приходилось измерять время и определять час суток при помощи средств, способных заменять светило-диспетчер в его отсутствие. Делали они это со всей точностью, на какую были способны, однако все-таки в ту эпоху всевозможные расписания не навязывали людям столь строгие и жесткие рамки, как сегодня: час и минута еще не обрели столь деспотичной власти.
Так кто решал, например, для монахов в монастыре, что настала заутреня? И при помощи чего он делал такой вывод?
У него могли быть часы. Однако с тех далеких времен, когда Харун ар-Рашид подарил Карлу Великому один из таких механизмов, восхитивший европейцев, производство и использование их так и не стали обыденным делом. Хорошо известно, что у Филиппа Красивого имелись часы из чистого серебра, в которых только противовесы были заполнены свинцом, но непохоже, чтобы его дед, Людовик Святой, имел обыкновение пользоваться часами, потому что, даже удаляясь к себе в покои для благочестивых чтений, время занятий он измерял по длительности горения трехфутовой свечи.