На рассвете он был уже далеко от «Бородатой согры».
В полдень он рискнул отдохнуть с часик и покормить коня, а затем поехал дальше. От волнения он даже забыл про хлеб, данный ему Ильей. Бояться ему нечего. Дороги он умел распознавать с величайшей способностью, но все же он волновался, быть может, представляя себе тревогу коммунаров.
Часам к трем-четырем он уже под'езжал к своему участку «Солнечный восход».
Сердце его радостью билось. Еще издали он услышал непрерывные звуки, похожие на набат. Знакомые звуки. Так били палкой или железиной в подвешенный к столбу сошник, когда созывали на еду или собрание членов коммуны. Но почему звонят, как в набат, долго и непрерывно.
Затем он увидел со стороны участка длинные шесты с пучками сгоревшей на них соломы.
— Это они думают, что я заблудился и потому бьют в сошник, а ночью жгут на шестах солому, чтоб вышел на звук и на свет, — подумал Ларька, зная это по опыту. В коммуне у них был такой случай.
Под‘ехав совсем близко, Ларька увидел, что все коммунары дома и одеты по праздничному.
— Значит сегодня воскресенье, — подумал Ларька.
Увидев Ларьку, под'езжающего верхом на Карьчике, коммунары загудели, как пчелы. Набат сразу оборвался…
Все кинулись навстречу прибывшему.
Ларька понял, что он наделал здесь немало тревоги и ему стало жаль близких ему людей. Однако же, радуясь удаче, он в'езжал в коммуну, как герой.
Ребятишки с визгом стащили его с седла, наперерыв и тормошили его.
Наташа с Георгием буквально тискали своего вернувшегося приятеля.
Мать с плачем припала к Ларьке и не выпускала его из своих об'ятий.
— Ну, ладно, мама, — солидно сказал, наконец, Ларька, стараясь высвободиться из ее об'ятий. — Я, ведь, жив и здоров, Карьчика нашел, так чего плакать-то?
— Ишь дерево какое нечувственное, — прошипела Федосья Лапина. — Мать страдать заставил да еще и отпихивает от себя. Не плачь, говорит. Да как же не плакать с вами. Поди-ка родили да ростили вас.
— Ну, чего ты на него? — вз'елись на Федосью молодые парни, души не чаявшие в смелом, горячем Ларьке.
— Он правду говорит: че, мать-то в подоле будет его до двадцати лет носить, по твоему рассуждению? Тринадцати годов, ведь. Он у нас красноармеец хороший растет. Не то, что Игнатька твой нюня, маменькин сметанник.
Ларька заметил, что Игнатьки где-то не видать. Это его почему-то заинтересовало.
Мать продолжала его обнимать. Лицо Ларьки вдруг нахмурилось и приняло озабоченный вид.
— Где отец с Леоном Корнеевичем? — спросил он у коммунаров, высвобождаясь из об'ятий Глафиры.
— Искали тебя, а теперь дома. Вон они идут, — ответил кто-то.
Из общей столовой шли Гурьян с Пахомычем. Лица у обоих были радостные. Им уже успели сообщить о прибытии Ларьки. Ларька вел за повод Карьчика.
— Сынок… — мог только произнести Гурьян, прижав к себе голову сына.
— Ну, вот, другой опять, — усмехнулся Ларька, лукаво взглянув на парней. Те захохотали.
— Да ты дай нам Карьчика-то, поди не убежит, — предложили парни.
— Ладом его надо выстоять, — предупредил Ларька, передавая парням своего любимца.
Затем, обернувшись к отцу с Пахомычем, тихо сказал — Пойдемте в ригу: сказать мне что-то вам надо.
— Знаешь, подлец, что отец не будет ругать, — засмеялся Пахомыч.
Придя в ригу, убранную, как комната, на случай спектаклей, — Ларька деловито сказал:
— Карьчика я нашел у волков в горле.
— Как так?.. — воскликнули оба в раз коммунары, и лица у них побледнели. Они догадались, где был Ларька.
— Да так, — спокойно продолжал Ларька.
— Вам доведется сей же минут бежать на вершной в комотряд, Гришка Чайкин с гнездом около «Бородатой согры» околачивается, где еще у нас позалетось, тятя, буланка падал, как мы за груздями ездили. Изловить очень просто.
— Не врешь, сынок? — воскликнул Гурьян.
— Я только белякам да бандитам вру, потому, как они правды не стоят, — отрезал Ларька. Некогда было ни бранить, ни ласкать Ларьку. В одно мгновенье ока очутились в седлах старые испытанные партизаны числом около двадцати, остальные остались работать.
Поев и отдохнув, Ларька вышел на улицу, где его снова обступила толпа. Все пытали, где он был, как нашел он Карьчика, но Ларька — ни звука в ответ.