Следующий месяц я уже не бегал по студиям – во-первых, не видел смысла, а во-вторых – бензин для мопеда стал мне не по карману. Я работал всего в двух кафе, и играл на улице за милостыню. Денег не хватало даже на еду, мне порой приходилось целыми днями перебиваться одной водой да сосательными леденцами. Сладкие конфетки помогали хоть как-то сохранять ясность головы – оказывается, когда долго хочешь есть, сильно тупеешь.
В итоге я не оплатил арендный платёж, деньги были сняты с депозита. Это конец, я не мог позволить себе жизнь в Лос-Анигосе. Пора было думать, куда перебираться – в город поменьше, например, в Парадизо. Если и там ничего не получится, то здравствуй смерть от голода под забором, ведь кроме как играть на гитаре, я ничего не умел. Или придётся работать дворником, грузчиком, курьером. Я вдруг вспомнил трудовые выписки из личного дела моего отца, которое когда-то просматривал в ратуше Солеадо. Доставщик пиццы. Разнорабочий. Уборщик в ресторане. Что-ж, каков отец – таков и сын!
Единственное, что удерживало меня от немедленной покупки билета до Парадизо (пока на депозите ещё оставались деньги!) – это желание посмотреть весенний фестиваль Венето-бич. В Лос-Анигосе проводилось два фестиваля в год – весенний и летний, в начале мая и в конце августа – события всегда масштабные, красочные, а победитель сразу получал контракт со студией звукозаписи. Фестивали длились по нескольку дней, и до финала доходили единицы, но посмотреть на это точно стоило! Пусть даже последнюю неделю до начала фестиваля я буду жить на одних леденцах.
В один из вечеров я, как обычно, играл недалеко от Венето-бич, меланхолично рассасывая очередной лимонный леденец (я их уже ненавидел!). Мысли путались – конфетки не помогали, и я спотыкался на простейших аккордах. Представляю, какое жалкое это было зрелище – впрочем, мне давно стало всё равно. И вдруг я услышал:
– Ты?! Серьёзно?!!
Поднял глаза – передо мной стояла Доминика. Та самая Доминика в дерзких чёрных джинсах и в памятной мотоциклетной косухе. Причём, вид у неё был такой, будто она увидала призрака.
– Это реально ты?! – она была в шоке, – тебя не убили!
Я опустил руки. Ну и что? Да – меня не убили, вот я стою, живой. А Доминика вдруг резко обняла меня прямо поверх гитары!
– Эй, ты чего такой заторможенный! – хохотнула она, слегка потряхивая меня за плечи, – тебя что, по голове стукнули?
– Есть хочу, – просто ответил я, – два дня уже ничего не ел.
– Ого! – глаза Доминики потрясённо расширились, – пойдём скорее, тут недалеко есть закусочная!
Я до боли вгрызался в стейк с картошкой, из последних сил стараясь не есть совсем как животное, и ощущал на себе насмешливый взгляд девушки.
– Что, совсем дела плохи? – спросила она, когда я, наконец, отставил пустую тарелку и принялся неторопливо пить лимонад.
– Дела плохи, потому что я потерял голос, – я хмуро смотрел перед собой, – мог бы я петь… а гитарист сам по себе никому не нужен.
– Как можно потерять голос? – усмехнулась Доминика, – по-моему, ты либо умеешь петь, либо нет.
– Я тоже так думал. Но когда я… чудом выжил…
Горло внезапно перехватило судорогой – до сих пор не мог об этом говорить! А лицо Доминики вдруг поменялось с насмешливого на потрясённое. Тишина повисла за нашим столом. И я ощутил её ладонь на своей руке…
Да, Доминика знала, что я пережил! Пусть и в общих чертах, с чьих-то слов – но знала! Недаром она удивилась, что я остался жив. Это общее знание вдруг так сильно сблизило нас. Никому я не мог рассказать о тех ужасах, что пережил, обо всех кошмарах, которые до сих пор мучили по ночам – а Доминике мне ничего и рассказывать не надо, она знала… И понимала меня.
Мы молча шли по набережной мимо Санта-Мира-пирс, мимо кафешек и заведений, где я играл когда-то зимой, но теперь все они были заняты другими музыкантами. Я ощущал маленькую тонкую руку, нежно трогавшую мою ладонь… И мне тоже захотелось приласкать её.