Делать Григорьеву было нечего, поэтому он сел в такси и за три часа до отлета прибыл на аэровокзал.
Здесь ему было спокойно. Он любил сутолоку аэровокзалов. Она отличалась от толкотни железнодорожных, где люди сидят на узлах и чемоданах, придерживая их руками и ногами. Там часто едут семьями, еще не пережив в душе, что насиженное место брошено навсегда. На аэровокзалах же люди все больше налегке. Это командированные, спортсмены, разные делегации. Время их пути коротко, они здесь, как на эскалаторе, не располагаются надолго, не бегают за чаем, не жуют на каждом деревянном диванчике бутерброды. Они уже почти дома, или почти у места назначения.
И стиль этих вокзалов, их открытые прямолинейные пространства создают атмосферу перекидного мостика, на котором не надо долго задерживаться.
Григорьев ходил по вокзалу и наблюдал за людьми. Ему интересно было, о чем они сейчас думают. И — совершенно неожиданно увидел Катю.
— Ах, здравствуйте, — растерянно сказала женщина.
— Здравствуйте, Катя. Разве ваши курсы уже окончились? Или случилось что-нибудь?
— Нет, ничего не случилось. Просто хочется побыстрее домой.
— Конечно, — согласился Григорьев. — Наверное, это так и должно быть.
— Давайте сядем, — предложила Катя. — Вот есть два места.
Кресла стояли друг против друга, и их разделял низенький столик с пепельницей из большой картонной коробки, заваленной окурками. Григорьев поставил чемодан и снял со столика коробку, сунув ее под соседнее кресло. Катя села и оглядела зал поверхностным взглядом, потому что нужно было что-то делать или говорить, не сидеть же в тягостном молчании.
— А ваши подруги? — спросил Григорьев.
— Они улетают завтра.
— Это хорошо, — сказал он, хотя сам бы не объяснил, что здесь хорошего. Может, то, что вот они сидят вдвоем.
Он протянул вперед свою руку, это было невольное движение, неосознанное, или, наоборот, давно желаемое и поэтому быстрое, точное и нежное. Он дотронулся до ее руки и погладил пальцы. Она хотела отдернуть их, это было ее первым порывом. Но руки остались лежать на столике. Он взял ее ладони в свои и сдавил. Зачем он это сделал? Ничего не изменилось в ее лице. Она была безучастна, как каменная.
Ему нужно было поцеловать эти маленькие ладони, а он еще крепче их сжал.
— Мне больно, Санчо, — сказала она.
Он сразу выпустил ее руки — так неожиданно сейчас прозвучало это «Санчо».
— Простите, — сказал он.
— Нет, — она чуть покачала головой. — Нет, мне не больно.
Григорьев выпрямился, поставил локти на желтую исцарапанную поверхность столика и упер в ладони свое лицо.
Он не знал, что произошло с ней только что. Он ничего не просил у нее раньше, ничего не хотел просить и сейчас. Он просто смотрел ей в глаза. Он знал, что сейчас в его взгляде нет ни страсти, ни восторга, ни призыва. Он просто хотел, чтобы она увидела ни к чему не обязывающий взгляд человека, который ее любил.
Она могла отвести глаза, посмотреть, например, на часы, но она этого не сделала.
— Почему ты больше не пришел, Санчо? — спросила она и сама смутилась своего вопроса, прикусив губу и переплетя пальцы.
— Я бы прибежал в любое время и хоть куда. Но вам этого не нужно… Забудем, ладно? Как ваши курсы? Закончились успешно?
— В основном… Хотя я умудрилась все-таки схватить одну тройку.
— У вас и экзамены были?
— Были… А как дела у вас? Вы ведь… в командировке?
— Не бойтесь этого слова. Хоть я и приехал за вами, но не на государственный счет. Я в командировке и отработал ее сполна.
— Значит, удалась командировка?
Григорьев пожал плечами.
— Как вам сказать… Мне кажется, удалась. Хотя теперь будет в одном СКБ на одного инженера меньше. Но человечество это переживет. Тем более что будет больше на одного доктора наук. Все СКБ получит премию. Будут строить новый корпус. А я пойду искать новую работу… Возьмите меня к себе каким-нибудь техником. Я хорошо умею чертить, даже без линейки и циркуля. А?
— Значит, командировка была неудачной? Это… из-за меня?
— Нет. Это все из-за меня самого. Чуть изменился угол зрения. Да Сашка помог. Он парень ничего.
— Кто этот Сашка?
— Ах, да! Я ведь так и не рассказал вам про «эффект Бакланского».