Жизнь в горах затихала.
Городок с остатками римских стен и развалинами древних ворот располагал к размышлениям о пути человеческом, о множестве трудных судеб, отгоревших на этой грешной земле. Она, эта земля, позовет и меня когда-то, и я не смогу отказать ей, как до сих пор никто ей не отказывал. А солнце все так же будет ходить по небу, а тени деревьев на земле будут то вытягиваться, то сжиматься под его пламенным оком. Вот и сейчас его око устало и сонно смотрит на мир из-за синеватой гряды гор, и все в городке как бы обволакивается сонливостью. Она чувствуется в походке людей, в их длинных, вялых тенях, в приглушенном шуме голосов. Разъехались курортники, схлынула летняя суета. И только у целебных теплых источников все еще взблескивают в руках больных белые кружки с длинными носиками. Исцелятся ли здесь эти люди? Сумеют ли продлить свое земное существование? И разве не является наша земля лишь одним мостиком на их человеческом пути? Прогуливаться с такими мыслями — занятие не из приятных, особенно если ты надеешься уехать отсюда здоровым.
Иду, взгляд мой скользит по лицам и отмечает то глубокие морщины на покатом лбу, то прищуренные пытливые глаза, то родинку на щеке, будто муху на куске брынзы; или темный платок на голове женщины, или трость в руке мужчины, которой он методично постукивает по мостовой. И вдруг одна пара захватывает мое внимание… Он — совсем седой, широкие плечи, чуть сутуловатая спина. Она — тоненькая, хрупкая. Рука в руке — ни дать ни взять — гимназисты. Молчат, наслаждаясь едва заметным прикосновением друг к другу, предвечерним ветром, дующим в лицо, таинственным разговором рук, а может, и еще чем-то, что доступно только им. Волосы мужчины светятся необыкновенной белизной. Где-то я видел и эти волосы, и плечи, и мне знакомы его размеренные неторопливые шаги. Я опережаю их, чтобы разглядеть получше. Там, где над рекой висит мост, я останавливаюсь, рву пестрые листья граба, облокачиваюсь на перила. Ярко-красный карминный цвет пошел по жилкам листьев, и, если смотреть на них против заката, они похожи на искусную вышивку.
И вот они приближаются. Я как бы нечаянно роняю листья, нагибаюсь, ловлю их и, разгибаясь, смотрю в лицо девушки. Заметив мое любопытство, мужчина замедляет шаги, и по его лицу пробегает тень недовольства. Он выпускает руку женщины. Ее рука ищет его ладонь, и она еще не нашла ее, как мужчина обращается ко мне:
— Как поживаешь? — И, не дожидаясь моего ответа, добавляет: — Познакомься, это — моя жена…
Его жена! Значит, это его жена!
Отблеском заката какое-то воспоминание вспыхивает в моем мозгу. Духота летнего дня, сгустившаяся под сводами школьного зала, бьет меня в лицо. Воздух пропах табаком. Хотя и темно, никому не пришло в голову засветить лампу: сумерки были в самый раз. Наказывают товарища и не хотят смотреть в его глаза. Не знают, правы ли они? Впервые им приходится наказывать за любовь. Молчат. О стекло бьется какая-то обезумевшая муха. С улицы долетают крики ребят. Уставшие аисты щелкают клювами и шумно вздыхают. Где-то за сельским кладбищем настраивают свои голоса лягушки, надеясь удивить небо тем, что они называют песнями. Пусть что хотят, то и думают. Засуха им надоела, так хотя бы слабую вечернюю прохладу воспеть — и поют. А люди молчат! Должны говорить, а молчат. Председательствующий вытирает пот пестрым платком:
— Есть желающие?..
Даже вопрос он не может досказать. Виновный сидит в первом ряду, и его белые волосы светятся мягко, устало. Пятьдесят лет упрятаны под этой белой копной. И вдруг любовь… С его старшей дочерью мы сверстники, в одном классе учились. Звали его Костадин. Друг моего отца. Сосед. И вдруг — любовь. Как дошло до этого? Как все случилось? Не знаю. Давно я покинул родное село и случайно попал на партийное собрание. Был проездом и в тот же вечер отправился в Софию. После короткой побывки в родном селе осталась в душе горечь. И вот эти белые волосы со странным блеском. Я будто снова слышу голос председательствующего:
— Если нет вопросов, тогда я объявляю решение? Значит, нет?
И сиплые голоса:
— Пусть он скажет…
— Что сказать?
— Сам знаешь…
— Знаю… вы должны кончать… Это я знаю…
— Тогда слушай… освободить от должности. Ты уже не председатель кооператива. И партийное взыскание…
Беловолосый слушает, словно не о нем это решение. А на крыше вздыхают аисты, словно они одни понимают, о чем идет речь. Мне неловко. Дядя Костадин в чем-то большом обманул меня, и потому я не расспрашиваю его, а просто-напросто спешу ехать… И сейчас вдруг лицом к лицу. У меня листья граба в руке. У него — тепло женской руки на ладони.