Тина встретила в дверях. Слова ее были тяжелые как камни:
— Отца закатал в тюрьму и нас туда же хочешь?..
Детям стыдно ее слушать. Они — сентябрята, старшая дочь уже в комсомол вступила. А мать куда тянет? Я старался, чтобы о неурядицах наших никто не знал; что хорошего, если пойдут разговоры.
Я сообразил потребовать у тестя свою долю, сразу же записал на свое имя, а от него отделился. Меня уже никто не мог ничем попрекнуть. А было ведь всякое в первые годы. Оппозиционеры на нас клеветали, ты и сам знаешь. Потом провели национализацию. Началось массовое кооперирование деревни. Меня избрали председателем кооператива. Председателем! Я вроде бы им и не был. Разные инструктора таскались по селам, командовали: делай это, делай то. Надоело. Однажды не выдержал. Только что вернулся с Муранлийского поля, а инструктор тут как тут:
— Почему поле не засеял?
— Рано еще, — говорю.
— И вовсе не рано, — говорит. — Сей! План срывается.
— Ну что ж, знаю. Но земля вязкая. Всходы не пробьются.
— А это меня не интересует, — говорит.
— Ах, так! — хватаюсь за стул. Я, конечно, выкинул этого хлюста, вдогонку швырнул его портфель: проваливай…
— Я тебе покажу, — пугал, — увидишь!
Отделался выговором. Зачем я тебе рассказываю? Чтобы ты знал, как было. Теперь разве ж так! Есть у тебя план, а ты, принимая решения, сообразуй их с местными условиями. Свободно действуй. А тогда по учебнику: раз, два…
Вот и бегал я тогда с поля на поле. Люди смотрят мне в глаза с надеждой. Сплю мало, в голове ничего, кроме кооперативных забот. И так с раннего утра до позднего вечера. В один дождливый день возвращаюсь с поля. Завернулся в бурку, а двуколка еле тащится. Дождь такой мелкий, противный — сеет и сеет. Еду. Разные думы одолевают. Миновал реку, поехал напрямик, чтобы укоротить дорогу. Догнал женщину. Спешит, вижу. Останавливаюсь.
— Садись!..
Она поколебалась, но села. Промокла до ниточки, зубы стучат. Задержалась, говорит, на овощном поле. В лице, вижу, что-то знакомое.
— Ты, — спрашиваю, — не Ангелинка ли?
— Я, дядя Костадин…
— Выросла как!
— Выросла… Уже несколько лет замужем.
— Вот как! За кем?
— За Петром… Папунче.
— Ты знаешь Папунче? Бывший батрак меховщика, такой верткий, непостоянный. Настоящий человек из него не вышел, стал мелким хитрецом. У него не было ни клочка земли, но в кооператив вступил. Потом спутался с оппозиционерами. Кучу неприятностей нам принес, но мы терпели.
— Не повезло тебе, — сказал я.
— Повезло, не повезло — что делать? — вздохнула она. — А кто бы взял меня?
— Почему?
— Болела я… Плеврит.
— Но я же вижу, ты здорова.
— Ну и что? Раз уж пошла худая слава. Останови, я сойду.
Остановил. Сошла. Вот и все…
Зима была сухая, забот хоть отбавляй. А трудодень пустой. Ломали голову, как свести концы с концами. Ночи напролет заседали, спорили, ругались. Однажды, когда возвращались домой, партийный секретарь удивил меня вопросом:
— Послушай, Коста, давно собираюсь тебя спросить, да не хватает смелости. Говорят, Папунче чуть не убил свою жену, и все из-за тебя.
— Вот как! Почему же?
— Видел тебя с ней…
— Ерунда! Нечего людям делать, вот и чешут свои языки.
— Я так и думал… Да ведь болтают.
— И пусть болтают…
Беловолосый замолчал. Под нашими ногами сердито скрипел песок, как будто обиженный на то, что и ночью не дают ему покоя. Возвращаться домой было уже поздно. Где-то в стороне Таушанки начинали перекличку петухи. То наплывал, то откатывался сиплый лай собак.