В высокой кроне ближней акации крикнула сова. Паулина вздрогнула и прижалась к сержанту.
— По чью душу она кричит? Боже, не проходит и недели без того, чтобы кто-нибудь не получил похоронку… Мне страшно, Нику! — пробормотала она.
— Не бойся! Я сейчас ее прогоню, — ответил сержант, перепрыгивая через канаву на дорогу. Нащупав на дороге два булыжника, он бросил их в густую темень акации.
— Анна! Паулнна! — послышался с крыльца голос Матея Кырну. — Давайте в дом, а не то вас застанет утро!
Девушки сошлись вместе у ворот.
— Значит, идем на ярмарку? — спросил Никулае.
— Конечно, пойдем вместе, — ответила Паулина, запирая ворота изнутри.
Думитру и Никулае постояли на дороге, пока не услышали стук закрывавшейся двери в сенях, потом ушли.
— Что думаете делать? Женитесь? — спросил Думитру.
— Да, я беру ее, Митря. До окончания отпуска договорюсь с ее отцом. Если не получу его согласия — убежим…
Думитру вздохнул, тяжело ступая по покрытой толстым слоем пыли деревенской улице.
— О той, из Бухареста, все вспоминаешь? — поинтересовался Никулае.
— Нет, больше не вспоминаю, — все же с грустью в голосе ответил Думитру. — С той мне все ясно…
Он тут же повеселел и запел песню о парне, вернувшемся с войны в свое село.
Двое жандармов с местного жандармского поста почти ежедневно проходили, то один, то другой, по селу. На полчаса они останавливались в корчме Бырдата, выпивали по стопочке-другой у стойки с винтовкой на плече, сдвинув фуражки на затылок и с превосходством посматривая на заходивших туда селян. Они были чужаками в селе, у них не было друзей среди местных жителей, и, хотя они вели себя осторожно, никто их не любил. Когда жандармы проходили по улице, дети прятались во дворах, женщины посылали им вслед проклятия и крестились, потому что каждый раз они приносили вести, нарушавшие покой села: то ли извещение о смерти кого-нибудь из ушедших на фронт, то ли распоряжение о реквизиции лошадей, скота, о новом налоге, то ли о вызове кого-нибудь в жандармский участок.
Так что когда Логофэту, один из жандармов, остановился напротив ворот дома Миту, брага Никулае, Иляна испугалась.
— Госп'сержант дома? — высокомерно спросил жандарм, стоя посреди улицы.
— Он у Думитру, у господина учителя, — быстро ответила женщина, пряча руки в переднике и взглядом призывая к себе детей, игравших во дворе.
— М-да! — озабоченно промямлил жандарм. — Я слышал, что у него есть оружие… Где он держит его?
— За дверью, госп'жандарм. Он повесил его высоко на гвоздь, чтобы, не дай бог, дети не стали баловаться с ним. Что-нибудь случилось?
— Скажите ему, чтобы не брал оружия с собой, когда уходит куда-нибудь!
— Да зачем ему брать-то его? Ведь у нас здесь не война. По зайцам разве стрелять… Думаю, оно и так надоело ему…
— Чтобы и в руки не брал, покуда не уедет, так и скажи ему… А когда будет уезжать, пусть зайдет в участок. Сколько времени он еще пробудет дома?
— Не знаю, госп'жандарм! Наверное, еще останется, ведь он, бедняжка, только что приехал…
Из-за ворот показались головы любопытных соседей. Логофэту почувствовал себя неуютно: его слушали и рассматривали исподтишка. Он пробормотал еще что-то про себя, поправил ремень винтовки и направился дальше по селу. Подошел к воротам и вошел во двор Казана. Вскоре оттуда послышались глухие рыдания жены Казана — Марицы.
Как по сигналу, ворота близлежащих дворов открылись, и женщины бросились к дому Казана. Почти все плакали, на ходу вытирая глаза уголками платков, закрывая лицо ладонями. Селянки собрались у ворог, затем вошли во двор, где Марица, почти в бессознательном состоянии, рыдая, лежала на лавке с распущенными волосами.
— Не надо, Марица, ведь у тебя еще есть сын, — успокаивала ее одна из женщин сквозь слезы.
— За моим Силе пошел! — пыталась утешить ее другая.
— Прибрал бог его к себе, — причитала третья, крестясь.
Потом пришли и мужчины. И все, опасаясь подойти ближе, с ужасом смотрели на бумагу в руках Марицы, как на знак судьбы. Что было написано в ней? И кто ее написал?
Жандарм ушел, поднимая своими ботинками пыль. Он шел, низко опустив голову, отягощенный воображаемой виной.