По зале прокатился звук подавленных смешков, меж которых я и прошел, ежась от очевидного унижения. Что я мог поделать?
Я мог бы выхватить меч и учинить славную резню прямо здесь. Я одинок, мне нечего бояться, живым не возьмут, а уж пару таких улыбок я бы точно успел превратить в предсмертную гримасу.
Но я привычно отклонил волну подкатывавшей ярости и, размеренно дыша, словно в медитации, вошел в покои за ширмой, куда пригласил меня дерзкий писец.
— Время обеденное, — услышал я за спиной слова писца, обращенные к залу. — Господин желает отдохнуть. Все свободны, ожидаем вас к началу следующей стражи.
Архивариус восседал на возвышении, намереваясь отобедать. Три лаковых столика с переменами блюд стояли перед ним — почти немыслимый аскетизм для человека его положения.
Небрежно взмахнув веером, он указал мне на место ниже себя. Сев на колени, где указано, я обнаружил, что вижу дно стола с яствами.
Писец-секретарь остался ему прислуживать. Налил господину чая. Ох, какая сдержанность, а я думал, сразу с сакэ начнут…
— Исава, — произнес архивариус. — Старший помощник главного садовника, кажется?
— Вы помните меня, господин, — поклонился я.
— Не помню, — отмахнулся архивариус. — Вот он, — архивариус указал на секретаря, — помнит. А я знать не знаю, кто ты такой и зачем сюда явился.
Я не мог сообразить, зачем он так очевидно врет… Хотя бы потому, что он не всегда занимал это достойное место и были времена, именно я доставлял ему записки с приказами от моего господина…
— Я явился просить вас о помощи, обратиться к вашей учености с нижайшей просьбой.
И кланяться. Кланяться нужно побольше, пониже, чем это уместно, пусть видит во мне недалекую деревенщину, ему будет приятно.
— О чем ты там лепечешь, Исава? — раздраженно наклонился ко мне господин архивариус. — Выражайся яснее.
— Речь идет о сэппуку…
— Так ты решил вспороть себе живот по всем правилам?! — господин архивариус восторженно хлопнул себя по колену. — Какая внезапная страсть к прекрасному! Захотелось сдохнуть изящно, а? По-человечески, с этикетом? А?
Я привычно смирил свою неуместную ярость. А они оба засмеялись вместе так гармонично, что даже я сообразил: их связывает больше, чем просто совместные обязанности.
— Простите, господин, — поклонился я. — Речь не обо мне.
— Именно о тебе, Исава, — архивариус внезапно перестал ржать и злобно прищурился. — Именно тебе это понадобится очень скоро, а не кому-то другому.
Его взгляд был настолько холоден, что я догадался: он все знает. Более того, он внутри этих событий так глубоко и он знает так много, чего никогда не узнать мне…
Архивариус махнул рукой, и его секретарь подал ему столик с уже развернутой тонкой пожелтевшей тетрадкой.
— Итак. У нас тут классический труд «Этикет самоубийства» редкость не только в наших местах, но даже в Киото. Труд одного выдающегося военачальника, великолепного и благородного воина, ты о нем, конечно, ничего не знаешь… Тебе будет интересно, Исава. Внимай!
И последующий остаток стражи он читал мне из свитка, перемежая абзацы печеной рыбой, вареным белоснежным рисом и маринованными сливами.
А этот выдающийся военачальник знал, о чем писал, и я, пожалуй, слушал вполне заинтересованно, хотя не узнал ничего нового. Основа всегда неизменна. А новомодные формы и обстоятельства — это все для дилетантов, читающих подобные вещи за едой.
— Ну вот, как-то так. — Архивариус промыл горло чаем, закрывая тетрадку. — Теперь ты знаешь, как прилично уйти из жизни. Надеюсь, мое руководство тебе пригодится.
Он даже не пытался изобразить, что это шутка.
— Благодарю вас за науку, господин, — я поклонился, как мог, низко. — Отрадно быть уверенным в себе при последней обязанности в этом мире. Благодаря вам я стал лучше, чем был, и надеюсь, благородный господин, начертавший эти строки, безупречно воспользовался своим руководством.
— Он свалился с коня в грязь и утонул в луже, затоптанный вражеской конницей, — скучно отозвался господин архивариус. — Ты можешь быть свободен, а нас ждет много работы.
Секретарь проводил меня к выходу.
Я прошел молча, думая, что, возможно, не зря получил сегодня урок этикета. Что скоро он мне пригодится, когда придется отстаивать свою честь единственно возможным способом.
Я остановился около сваленной посреди зала кучи документов и произнес: