— Не совсем так. Ты сам, твоё подсознание придают мне форму, которую ты и воспринимаешь. Проще говоря, ты видишь то, что сам ожидаешь увидеть. И моё отражение в зеркале ты тоже сможешь увидеть по той же причине, — с этими словами Муз направился к зеркалу и встал так, чтобы его молодой хозяин мог убедиться в сказанном. — А вот сам я для себя не отражусь никак. Не могу я сам себя воплотить в реальности.
В голове у Козорезова уже не так шумело, как час назад, однако воспринимать столь сложный теоретический материал ему всё ещё было трудновато. А если учесть, что точные науки типа физики с математикой никогда не были его сильной стороной, так и подавно. Из всего краткого экскурса в анатомию абстракций, он, в итоге, хорошо запомнил одно — этот пришелец выглядит так, как он сам того неосознанно хочет. Сей вывод совершенно неожиданно его здорово развеселил.
— Выходит, — рассмеялся Валера, — я представляю свою музу грязным оборванным греком с пригоршней серебряных драхм за пазухой!
Произнесённая вслух, эта мысль своей нелепостью ещё сильнее рассмешила его. Теперь он уже расхохотался в полный голос, невзирая на то, как в ответ больно застучали маленькие молоточки в висках. Как не крути, а с «бехеровкой» он вчера перестарался.
— Не ты, а твоё подсознание, — с обидой в голосе поправил несчастный Муз, чем только вызвал новый приступ хохота у своего автора.
— Прости, — сквозь приступы смеха, уже близкого к истерическому, выплёвывал слова Валера, — не могу… нет… ну ты даёшь! Я не той ориентации, чтобы фантазировать о полуголых немытых мужиках!
Как это бывает в подобных случаях, каждая следующая фраза лишь подливала масла в костёр, и приступ, едва начиная затухать, расходился с новой силой.
Между тем, Муз терпеливо ждал, стараясь не двигаться, дабы не создать ненароком «эффекта поднятого пальца», знакомого каждому с детства. Все помнят, как в определённой ситуации, достаточно показать палец уже уставшему хохотать приятелю, как он снова в изнеможении хватается за живот. Грек лишь с сочувствием поглядывал на раскрасневшегося хозяина и молчал.
Наконец Козорезов смог взять себя в руки и почти успокоился, хотя смешинки нет-нет, да и вылетали из его груди.
— Господи, меня чуть удар не хватил, — слегка отдышавшись, сообщил он.
— Это стало бы очень некстати, — согласился Муз.
— Нет, ну ты сам виноват, — вытирая шторой мокрое от пота лицо, пробормотал писатель, — такую чушь нёс. Если б твоя форма была плодом моего подсознания, то передо мной сейчас стояла бы сочная крутобёдрая блондинка с роскошной грудью! Пусть даже не самая сочная, пусть не блондинка, но уж точно не мужик.
— Начнём с того, что пол твоей музы не результат твоих сексуальных фантазий, — парировал гость, — твоё подсознание считает, что для работы тебе нужна не баба, а друг — советчик и соавтор. Ну и критик порой.
— И собутыльник, — усмехнулся Валера.
— Тут уж ты сам вполне справляешься.
Утвердительно кивнув, Козорезов снова принялся рассматривать своего новоиспечённого «друга» с учётом только что полученной от того информации.
— А друг и советник непременно должен быть грязным и оборванным? — поинтересовался он. — Неужто моё подсознание считает, что в соавторы мне годятся лишь бомжи и прочие обитатели городских свалок и привокзальных притонов? И почему тогда грек? От чего не какой-нибудь синюшный подвальный поросятка без имени?
— Совсем у тебя сегодня котелок не варит, — отринув последние попытки вести разговор хоть сколь-нибудь интеллигентно, посетовал Муз. — И как ты только в писатели выбился с твоими-то запоями?
— Дожил, — пробормотал Валера, — собственное подсознание мне мораль читает.
— Древняя Греция, само собой напрашивается в ассоциации при слове «муза», — не обращая внимания на бурчание автора, продолжал менторским тоном грек, — поэтому не «подвальный поросятка», не папа римский и не космический пришелец. Кстати, девяносто процентов тех, кто утверждает, что встречал инопланетян, видели материализованный плод своего подсознания. Оставшиеся десять просто врут, из желания получить свои «пятнадцать минут славы». Однако я отвлёкся.
Да уж, согласился про себя Валера, скатываться в пространные попутные рассуждения он мастер. А если он, как утверждает, представляет собой, в некотором роде, проекцию моей личности… Дальше развивать свою мысль он побоялся. Ведь тогда получалось, что он сейчас, можно сказать, смотрит на себя со стороны. Он передал абстракции свои качества. В том числе и многословие, и склонность к глубоким рассуждениям на отвлечённые темы.