Потому что есть голубые сосны…
Весь Эзо кажется голубым от них, особенно ночью, когда сияет на морозном фиолетовом небе яркая белая луна и серебрит горные снега в ущельях и на кронах сосен. Мне даже снятся они, эти голубые мохнатые лапы на фоне звёздного марева и тишины. Я попытаюсь объяснить и верю, что ты всё поймёшь, и печаль покинет твоё сердце.
Назико, все эти месяцы я вновь и вновь вспоминал рассказы Этоми-сана о христианском мировоззрении на сотворение мира: на разделение его на свет и тьму из-за отпадения от Творца злых духов, о мирах вечного блаженства и мирах вечной муки, о падшей душе человека, в которой и за которую бьются светлые и тёмные ангелы и о сшедшем на помощь в этой битве к человеку Божьем Сыне, которого на земле звали именем Иисус. Я вспоминал эти беседы, раскладывал их «по полочкам», пытался «примерить» к окружающему меня миру. Ты ведь знаешь, как далеки друг от друга буддийское и христианское миропонимание, но наверное душа человека всё же принимает не подобное к подобному, а то, что ближе ей по сути. Ещё будучи с вами, я не скрывал от твоего отца, что христианское учение лично мне нравится больше, чем дзен: страдают в этом мире и буддисты, и христиане, и синтоисты, а попасть после жизни мучений в Мир Вечного Блаженства куда заманчивее, чем исчезнуть навсегда в небытии. В своё время я специально докопался до истоков возникновения буддизма и понял, что толчком для озарения Будды Шакьямуни было всё то же желание бегства – окончательного и бесповоротного – от мира страданий и мук. Вопрос лишь в том, куда может убежать человек? Шакьямуни был тоже человеком и принёс своё откровение миру как страждущий и любящий собрат. Тот, кто пришёл в облике Иисуса, был Бог. И нёс он уже не личное озарение слабого человеческого ума, а божественное откровение Истины, знание Бога, который и создал всё Сам. Так говорил мне Этоми-сан, и с точки зрения логики это было безупречно. Ум легко соглашался и —оставался холодным. Ты знаешь – почему. Потому что не было ВЕРЫ. И в этом я тоже не лгал Этоми-сану.
Мы оба понимали, что ЭТО – самое главное. Но где искать ЭТО? в себе? в окружающем мире? в медитации? Архаты десятилетиями ждали и искали озарений. Но я не монах. Я воин, и через минуту боя меня может не стать! «Не может», - отвечал твой отец. Что он знал тогда?..
Все эти месяцы на Эзо я думал о вере. И решил для себя так: вера – это то, что делает для человека его мировоззрение таким, а не иным, и что в конечном итоге определяет все его нормы и критерии поведения. Если человек принимает христианскую веру в личностного Бога, он должен принять Его как своего верховного господина и соответственно подчиняться Его требованиям и заповедям, как самурай подчиняется своему даймё. Но у меня есть даймё, которому я клялся в верности! Есть кодекс чести Бусидо! Есть законы армии и государства!.. Нарушив которые я буду предатель, отступник и изгой! Моя честь самурая, дороже которой у меня нет ничего, будет запятнана, на мой клан падёт пятно несмываемого позора и - самое главное! – я нанесу страшный удар своему господину, которого искренне люблю, как отца, перед которым преклоняюсь, как перед мудрым, ловким, гениальным правителем, которого почти обожествлял ребёнком. Мне никогда не было страшно умирать, я умирал буддистом, легко умер бы и христианином. Но честь!.. Смерть с честью – вот что цель всей жизни самурая! Если бы Иисус пообещал мне вечное блаженство, купленное бесчестной смертью, - я предпочёл бы вечные муки!
Дальше этих рассуждений я продвинуться не мог. Это было уже выше моего человеческого ума. Мне было горько думать о том, что сумел принять Христа мой отец и уйти к нему беспорочно; что напрасна была жертва ради меня Нисана, который знал, видел, понимал что-то такое, чего мне никогда не понять; что я навсегда теряю тебя и Этоми-сана, чья светлая, мирная, горящая ровным светом любви, безупречная жизнь покорила моё сердце безо всяких проповедей и поучений о сути христианства…
Помню, я впал в отчаяние.
И вот, в одну из ночей, будучи в карауле, я стоял один среди морозной синевы ущелья, - обошёл все посты, встал над обрывом, прислонившись к стволу огромной сосны, и задумался, глядя в звёздное крошево. И вдруг особо горький комок подкатил к сердцу… и, не знаю как, я внезапно громко позвал ЕГО по имени. Если Ты Бог, сказал я, если я нужен Тебе, скажи, как мне вместить несовместимое?! И почти сразу (в себе ли? снаружи?..) я услышал негромкий мягкий голос: «Посмотри на голубые сосны». Уверяю, что я не спал, не был в забытьи и не бредил! Но я принял происшедшее очень спокойно и послушно перевёл взгляд на поросшие сосняком отроги гор…
В эти секунды мне подумалось: а почему всё-таки сосны на Эзо голубые? На Хонсю их хвоя зелёная. Странно. Два японских острова рядом, на одном – зелёные сосны, на другом - голубые…
И тут я почувствовал, что никаких противоречий во мне больше нет! Я не могу объяснить, что произошло со мною… я просто понял, что в христианстве нет и не может быть никаких «несовместимостей», кроме несовместимости со Злом, что все мучившие меня проблемы сложились лишь в моей больной голове!
В самом деле, разве будучи христианином я стану меньше любить свою родину или стану худшим бойцом японской армии? Разве христианская любовь не должна распространяться на всех окружающих и кто сказал мне, что я должен выбирать между Шоганом и вами? Этоми-сан рассказывал мне о многих христианских воинах, бывших опорой и доблестью армий многих нехристианских правителей. Я верю этому, ведь между кодексом самурайской чести Бусидо и христианскими заповедями очень много общего, и, признаюсь честно, что нахожу последние на определённый моральный уровень выше и совершеннее, что и должно быть, ибо они по логике должны вести к обожению человека!
Великое спокойствие и умиротворённость покрыли в ту ночь мою душу, за всю свою прошедшую жизнь я не испытывал подобной лёгкости и ясности в душе. В эту ночь я понял и отца, и Нисана, и вас, и тех триста тысяч японских христиан, добровольно пошедших на казни и пытки при первом и втором Шоганах Токугава, хотя они могли отказаться от чужеродной веры и, казалось бы, сохранить жизнь и честь…
Я чувствовал, как сильно, но безболезненно и радостно изменился весь мир, и думал, что не изменился сам, потому что не имел ничего, что шло бы от меня. Я-то оставался прежним, только принявшим от великого благодетеля незаслуженно великий дар.
Но при первой же встрече с Шоганом я понял, как ошибался. По непонятной причине он, в ответ на моё радостное и почтительное приветствие, окинул меня изумлённым взглядом, а когда мы остались наедине, резко спросил: «Что с тобой?!» Я ответил, как чувствовал, - что люблю его, и это, видимо, пробило холодные рамки этикета? Он не ответил, но нахмурился и отвернулся. Он читает в душах, как в книге, мой Шоган… и я действительно любил его в те дни сильнее прежнего, потому что понимал, что теряю его и что он не простит мне христианства, которое ненавидит почти патологически. Я знал, что скоро мы возвращаемся на Хонсю и близка развязка, но в те минуты я испытывал глубокое нетерпеливое ожидание этого, мне мечталось, чтобы откровение коснулось и его души. Не знаю, мог ли я что-нибудь сделать для этого? Сделать для него то, что сделали для меня вы?..
Назико, родная моя! Никогда не была ты так близка мне, как в эти дни! Я боюсь одного, – не навлеку ли на вас вновь скорби и страдания? Хотя догадываюсь, что вы тоже не боитесь смерти. Если я сейчас чувствую верно… её НЕТ ВООБЩЕ! Есть ожидание Встречи с теми, кого любишь. Мы встретимся! И если случится так, что я окажусь недостойным просить Его о чём-либо, я верю, что вас Он послушает, что вы умóлите Его за меня. Я верю в это так же, как и в то, что останутся на Эзо голубые сосны! И когда тебе станет грустно или больно, - вспомни об этом…
И позови меня по имени!»