На секунду мое самообладание дает трещину, и я вспоминаю, как мы вместе ходили смотреть этот дом, который все в округе называли Дубовой усадьбой. Бывшие владельцы, пожилая пара, отремонтировали проводку и подвели к дому газовое отопление и канализацию, отказавшись от дорогостоящей котельной и отвратительного отстойника в саду. Твой отец уже договорился о покупке. Нам оставалось только вдохнуть жизнь в это место, перекрасить все двери и каминные полки, распахнуть заклеенные намертво оконные рамы.
Я замедляю шаг. Теперь, оказавшись здесь, я нервничаю. Я сосредотачиваюсь на двух моих основных задачах: нужно не позволить Анне обратиться в полицию и удостовериться в том, что все улики указывают на самоубийство, а не на убийство.
Но как?
На улицу передо мной сворачивает идущая под руку пара, и я прячусь в подворотне, жду, пока они пройдут, успокаиваюсь. Мне нужно, чтобы Анна поняла, какой опасности подвергнет себя, если начнет сомневаться в истинности того, что она – как она считает – знает. Но как мне добиться этого, оставаясь невидимкой? Представляю себе мультяшное привидение, гремящее цепями и завывающее глухой ночью. Смех да и только. Глупости. Но как же мне передать ей весточку?
Ну, вот я и на месте. Перед нашим домом – домом Анны. Я перехожу на противоположную сторону улицы, но даже там мне кажется, что это слишком близко, и потому я прячусь в окруженном оградой парке за площадью и наблюдаю за домом из-за невысокого колючего остролиста. Что, если ее не окажется дома? Не могла же я позвонить и предупредить о своем визите. Вдруг риск, на который мне пришлось пойти, спускаясь сюда, окажется напрасным? Я могу потерять все. Снова.
Какой-то шум на улице заставляет меня отступить за куст. Разведя ветки, я присматриваюсь и вижу какую-то женщину с коляской. Она идет очень медленно, разговаривая по телефону, и не замечает меня. Я же опять смотрю на дом, пытаясь увидеть в окнах какое-то движение.
Колеса коляски ритмично поскрипывают на влажном тротуаре. Помню, как я возила Анну по демонстрационному залу в «Машинах Джонсонов», огибая автомобили и ожидая, когда же малышка уснет. Мы тогда и сами были детьми, нам едва хватало на жизнь того, что твой отец счел нужным платить нам. И коляска была старой, уродливой, с шаткими колесами, подпрыгивавшими на каждой кочке, и Анна все время просыпалась от этого. У женщины на улице коляска современная, изящная, удобная.
Она останавливается перед домом, и я нетерпеливо переминаюсь с ноги на ногу, опасаясь, что из-за нее не замечу движения за распахнутыми занавесками.
Но женщина не уходит. Только теперь я замечаю, что она не одна: за ней, перебирая лапками, трусит собачка, и в груди у меня все сжимается.
Неужели это…
Гравий хрустит под колесами, когда женщина минует распахнутые ворота ограды и направляется ко входной двери. Витражное стекло над дверью светится красным от лампочки в коридоре.
Так и есть.
Женщина заканчивает разговор по мобильному и прячет телефон в карман. Достает ключ, опускает капюшон, и я вижу ее мышиные волосы под светильником, горящим над дверью, вижу ее мягкие черты, всегда готовые растянуться в улыбке губы. Вот только сейчас она не улыбается, и у меня шумит в голове, потому что это действительно она.
Это – Анна.
И ребенок.
У нашей дочери есть ребенок…
Она поворачивается, поднимает коляску по ступенькам и на секунду замирает, глядя в парк. Мне кажется, будто она смотрит прямо на меня. Слезы блестят у нее на щеках. Анна вздрагивает, вносит ребенка в дом и закрывает дверь.
У Анны есть ребенок.
У нашей дочери есть ребенок!
У меня есть внучка…
И хотя я знаю, что никто не мог сказать мне – ничто так не разрушает связи, как свидетельство о смерти, – я чувствую прилив гнева оттого, что мой переход от статуса мамы к статусу бабушки произошел без моего ведома.
У Анны есть ребенок.
Это все меняет.
Это изменило Анну. Материнство заставило ее пересмотреть все, что она знала, переосмыслить свою жизнь, свои отношения.
Мою смерть. Твою.
Ребенок делает Анну уязвимой. Теперь у нее есть то, что она любит больше всего на свете. И если об этом кто-нибудь узнает, то сможет использовать против нее.