— Что тебя гложет, Киттихок? — мягко спросил он. — Что заставляет тебя так сильно плакать? Здесь неплохо бы и приземлиться.
Я повисла на нем, хватаясь за плечо и рыдая ему в спину.
— Они держали там мою лучшую подругу — ты сидел в ее камере. Она пробыла там два месяца.
Он молча крутил педали, переваривая информацию. Наконец спросил:
— Она умерла там?
— Нет, — сказала я. — Не там. Но умерла.
Вдруг сквозь его жакет я почувствовала, что он тоже плачет, молчаливо подрагивая в попытках сдержать всхлипы, точно так же, как и я.
— Мой лучший друг тоже мертв, — сказал он тихо. — Он был нашим пилотом. Направил самолет к земле — держал его прямо, так низко, чтоб все остальные могли высадиться после того, как нас подбили.
Ох, только сейчас, только сейчас, написав это, я понимаю, что поступила так же.
Забавно — когда он рассказал мне о своем друге, это показалось мне самой героической вещью в мире, ведь удивительно, насколько кто-то может быть храбрым и самоотверженным. Но я не чувствовала себя героем в тот момент — просто была слишком напугана, чтобы прыгать.
Мы ехали в свете луны и пламени Ормэ за спиной, и ни один из нас не мог прекратить рыдать.
Мы спали спина к спине на крошечном чердаке старого фахверкового сарая две ночи кряду — полторы, если быть точнее — и играли в «Двадцать одно» колодой ужасно непристойных карт, которые я украла из одного из тайников Этьена Тибо. В понедельник, то есть вчера, в последнюю ночь, нас подобрал шофер леди роз и отвез забрать Розали, чтобы мы могли доехать до аэродрома.
Это был третий раз, когда семья Тибо обнимала и целовала меня на прощание — Амели суетилась вокруг, Маман пыталась сделать мне подарок в виде дюжины серебряных ложечек — я просто не могла их принять! А Митрайет со слезами на глазах — я впервые видела у нее такую реакцию на что-то, не связанное с кровью.
На этот раз она не поехала с нами. Надеюсь... Хотелось бы знать, как молиться за них всех. Хотелось бы знать.
—
Розали ждала нас на подъездной дорожке у большого дома на берегу Пуаты. Когда мы туда добрались, было все еще светло, поэтому, дабы не навлекать проблемы на шофера и пока они прятали вторую машину, старушка с белыми, как у Джули, волосами взяла меня за руку, как в тот первый день после случившегося, и безмолвно повела в свой холодный сад.
Внизу, вдоль реки, лежали кучи роз, дамасских роз, цветущих по осени. Она срезала каждый бутон и сложила их там.
— Они разрешили нам похоронить их, — поведала она. — Большинство все еще были там, у моста. Но я была так зла из-за тех бедных девочек, тех двух молодых красавиц, лежащих там, в грязи среди крыс и ворон в течение четырех дней! Это неправильно. Неестественно. Поэтому, когда мы похоронили остальных, мужчины принесли девочек сюда...
Джули похоронили в розовом саду ее двоюродной бабушки, завернув ее тело в бабушкину вуаль первого причастия, осыпав могилу розами сорта Дамаск.
Конечно же, ведь именно так называлась ее миссия — Дамаск.
Я до сих пор не знаю имени ее двоюродной бабушки. Как так получилось? Я знаю, что для нее это было слегка неожиданно, и поняла это лишь спустя время — когда она сказала мне, что обернула ее тело в вуаль с причастия ее и ее сестры, я вспомнила, что бабушка Джули была родом из Ормэ, а слова, сказанные мне о том, что мы разделим это тяжелое бремя, расставили все на свои места, и я поняла, кем она являлась.
Но я не сказала ей — у меня не хватило духа. Кажется, она не поняла, что то была Джули — конечно же, Катарина Хабихт скрыла свою настоящую личность, дабы никого не компрометировать. Думаю, мне все-таки стоило что-то сказать. Но я не смогла.
А сейчас я снова рыдаю.
—
Слышала, как за мной подъехала машина, но хочу закончить рассказ о том, как мы выбрались из Франции — хотя это тоже заставляет меня плакать.
Я рыдала, даже слушая сообщение по радио, извещающее о том, что они заберут меня ночью: «Спустя какое-то время все дети говорят правду» — по-французски это звучало как «Assez bientôt, tousles enfants disent la vérité». Уверена, они умышленно применили слово «vérité», но не думала, что это заставит меня вспоминать последнюю страницу, написанную Джули — Я должна говорить правду, снова и снова.
Сейчас вся эта рутина кажется такой привычной, словно повторяющийся сон. Темное поле, вспышки огней, крылья Лизандера на фоне луны. Только с каждым разом становилось все холоднее. В этот раз не было грязи, несмотря на дождь на прошлой неделе — вся земля замерзла. Благополучно приземлившемуся самолету даже не пришлось наматывать круги — мне нравится думать, что это из-за моего отличного выбора поля — людей и груз подняли на борт за пятнадцать минут. Именно так, как и должно было быть.
Мой ямайский наводчик уже взобрался внутрь, а я едва успела положить руку на перила трапа, чтобы последовать за ним, как раздался крик пилота:
— О, КИТТИХОК! ТЫ ВЫВЕЗЕШЬ НАС ИЗ ЭТОЙ ДЫРЫ?
Кто как не Джейми Бифорт-Стюарт... просто... кто как не он?
— Ну же, поменяйся со мной местами, — голосил он. — Ты притащила себя сюда, ты и повезешь себя домой.
Поверить не могу, что он это предложил, и поверить не могу, что я приняла его предложение — все это было так неправильно. По крайней мере, я должна была пройти повторное тестирование после аварийной посадки.
— Но ты же не хотел, чтобы я летела! — истерила я.
— Я беспокоился о том, что ты во Франции, а не о твоем полете! Скверно, когда одна из вас уходит, но хуже потерять ОБЕИХ! Да и если нас подстрелят, ты справишься с аварийной посадкой лучше, чем я...
— ТРИБУНАЛ, они отдадут под трибунал нас двоих...
— Что за БРЕД, ты же ГРАЖДАНСКАЯ! Трибунал тебе не грозит с тех пор, как ты ушла из ЖВВС в 1941. Худшее, что может случиться, — тебя уволят из ВВТ, а они так или иначе это сделают, если захотят. НУ ЖЕ!
Двигатель работал вхолостую. Он стоял на тормозах, и нам хватило места, чтобы поменяться, когда он прыгнул на край кабины пилота — не пришлось даже регулировать сиденье, поскольку мы были одного роста. Он отдал мне свой шлем.
Я больше не могла это выносить. Сказала ему.
— Это я убила ее. Застрелила.
— Что?
— Это я. Я убила Джули.
На какое-то время ничто в этом мире больше не имело значения, да и не могло иметь. Была лишь я на сидении пилота в этом Лизандере, и Джейми, сидевший на краю кабины пилота, положив руку на сдвижной фонарь, а вокруг ни звука, кроме холостого рева двигателя, ни света, кроме трех маленьких огоньков взлетно-посадочной полосы и луны, отбрасывающих блики на циферблаты. Наконец Джейми задал короткий вопрос.
— Ты имеешь в виду?..
— Да. Она попросила меня... я не могла... не могла ее подвести.
После еще одной затянувшейся паузы Джейми резко сказал:
— Даже не думай начинать рыдать, Киттихок! Трибунал или нет, но тебе придется сейчас повести этот самолет, потому что я больше себе не доверяю, не после такого признания.
Он умудрился отвернуться, вылезти из кабины и скользнуть со стойки крыла к трапу позади. Я наблюдала за тем, как он взобрался в заднюю кабину, и спустя мгновение услышала, как он представляется моему ямайскому другу.
УПРАВЛЯЙ САМОЛЕТОМ, МЭДДИ
Я закрыла сдвижной фонарь и приступила к знакомой подготовке к полету.
Как только я запустила двигатель, на моем плече оказалась рука.
Вот так просто, не сказав ни слова. Он просто просунул руку через перегородку, так же, как делала она, и сжал мое плечо своими сильными пальцами.
И не отпускал всю дорогу домой, даже когда читал карту и давал мне указания.
В конце концов, теперь я летела не одна.
У меня заканчивается бумага. Блокнот Этьена почти исписан. И у меня есть идея, что со всем этим делать.
Помня об этом, я не стану писать здесь имя Чертового Офицера Разведки. Джули не говорила, что он представился с помощью номера во время ее допроса? Но сегодня он наконец назвался. И все же странно писать об этом, не используя имени. Джон Баллиол, возможно, это хорошее ироническое имя, ведь жалкий шотландский король Уильям Уоллес потерял свою жизненную опору. Сэр Джон Баллиол. У меня получается все лучше и лучше. Наверное, после всего произошедшего можно присоединиться к Управлению Специальными Операциями.