— Режь, черт с тобой!
Делаю свою первую военную ампутацию. «Усечение по месту ранения». Осколок прошел в средней трети. Жгут, циркулярный разрез до кости большим ампутационным ножом. (Страшный нож, если незнающему показать!) После этого рука отвалилась по перелому. Щипцами держит ассистент торчащий неровный конец плечевой кости, и я отпиливаю его пилой. Перевязываю главные сосуды, усекаю нерв…
— Ослабьте жгут!
Ослабили под простыней, брызнула кровь из мелких артерий. Наложил зажимы, перевязал… Это заняло порядочно времени — надо, чтобы не закровило дорогой, а то умрет… Все. Повязка. Снимаю перчатки, пишу в карточку… Он еще спит. Натягивают на него, сонного, гимнастерку.
— Повязку не закрывай рукавом! Если закровит — чтобы видно было…
Карточку засовываем в карман гимнастерки, застегиваем его на пуговицу. Решили, что лучше, если документы при них будут… мало ли что может случиться…
— Оперированных собирайте в одну палату. Посмотреть перед самой отправкой.
Уносят его. Первого калеку моего «производства»… Лина Николаевна делает обработку ран, разумеется, только тех, которые особенно плохи. Плохи — это значит большие, с рваными, ушибленными краями, с повреждением костей. Те, которые чаще всего газовую гангрену дают. Обработки самые необходимые — только рассечения. Это просто и быстро.
— На стол! Привязать! Тамара, морфий внутривенно и хлорзтил! Татьяна Ивановна — столик для обработки!
С двух часов ночи начальник стал нас торопить. — Давай, начхир, кончай. Все уже готово к отправке пеших. Лежачих нам все равно не на чем везти… Я поражен:
— А как же… оставлять здесь? А наши кони? — Нет… Делаем все, что можно. Зверев и Шишкин уехали по колхозам — подводы мобилизовывать… Ты же понимаешь, что на двадцати подводах нам не увезти и госпиталь, и раненых…
— Ты скажи честно: есть надежда на эти колхозные? Или ты меня утешаешь…
— Да, да, есть, конечно, надежда. Из нашего колхоза уже обещали, готовят. Да и свои подводы будут ждать, все вместе отправимся. Имущество мне жалко, ты пойми… Помнишь, как добывали?
Как будто убедительно звучит. Он жестковат, начальник. Я уже слышал его указание: «Нетранспортабельных оставлять в больнице»… Но наши — транспортабельные.
Выхожу на крыльцо посмотреть на отправку ходячих. Ночь теплая и довольно светлая. Вся площадка перед школой шевелится, как муравейник. Разговоры негромки. Изредка блеснет огонек и сразу крики:
— Эй ты! Погаси!
— Жизнь надоела?
У выхода из школьного двора — пять подвод, нагруженных мешками и ящиками. На первой — сестра Нина с двумя санитарными сумками, сидит, дремлет. Устала. Чернов о чем-то хлопочет… Ему нелегкая миссия выпала — этакая орава… А если немцы налетят? Проверяю, взяли ли носилки, запасной материал, костыли, санитаров. Все как будто предусмотрел Чернов… А случись что — обязательно окажемся не готовы. Начальник вышел на крыльцо.
— К-о-м-а-н-д-а!.. Строиться! По четыре! Общее командование возлагаю на политрука Шишкина!
Серая масса зашевелилась. Странная это процессия… Разношерстные, в шинелях, фуфайках, в гимнастерках с разрезанными рукавами, с палками, с костылями, с повязками на руках, на голове, некоторые — в опорках, если ботинок не лезет… Построенные по четыре. Отправилось около шестисот человек. Больно было смотреть на них… Тридцать восемь километров до Козельска, а, посадят ли их там в поезд? Как они дойдут хромые, слабые, сколько их дойдет? А что делать?
В шесть утра закончили перевязки и операции. Осталось у нас пятьдесят три раненых — половина лежачих. Прооперировали семнадцать человек. Три ампутации, одна перевязка лучевой артерии, остальные — обработки. Коридор опустел. Из палат слышны стоны, бред…
Начинаем укладываться. Так или иначе, надо уезжать… Раненые смотрят на наши хлопоты с опаской: не оставим ли их? Нет, не оставим. У нас машина и еще шестнадцать подвод. Если имущество бросить, можно всех взять. Смотрю, как девушки свертываются, пакуют ящики. Хорошо пакуйте. Где и когда еще будем развертываться?.. Немцы бросали листовки: «Сдавайтесь, через неделю Москва будет взята. Война проиграна!» Глупые листовки пишут.
В семь часов комиссар привел подводы. Много мужиков приехало, около полсотни телег. Всякие телеги, большинство — одноконные, с хомутами и дугами, истинно русские. Лошаденки, правда, слабые. Зверев: «Всяких брали, все кого-нибудь свезут».
Началась сутолока погрузки. Я смотрю оперированных — как будто все в порядке. Температуру измерили, отметили в карточке, чтобы их посмотрели в первую очередь: газовая может начаться в любой момент. Боли еще должны быть при этом, как в «Указаниях» пишут, но ничего, никто не жалуется. У кого, может быть, и болит, но терпят… Накладываем сена в телеги. Лежачих — по двое, к ним еще по трое сидячих. Мужики ворчат — тяжело. Ничего, не галопом поедете. На свои крепкие, проверенные телеги грузим имущество. Страшно много имущества появилось. Одеял, белья, подушек, продуктов. Обросли. Готовились зимовать на 1000 коек. Физиотерапию, ванны готовили… Все это к черту теперь… В девять часов обоз тронулся.
Уехали. Еще слышен скрип телег и говорок… Мы немного задерживаемся. У нас машина, мы еще должны подождать подводы, чтобы погрузить остатки имущества. Его еще немного осталось: продукты, палатки, одеяла и… физиотерапия.
Утро ясное и свежее. Мы с начальником сидим в саду на сене под яблоней. Падают желтые листья. Осень. Пора тоски. Странная пустота в голове. Будто кончилось что-то в жизни. Жалуюсь Хаминову.
— Это у тебя реакция после возбуждения. Поспи, пройдет.
— Не хочу спать…
— А я бы выпил сейчас… Хорошо бы выпил! Но нельзя.
Немецкие бомбардировщики полетели с запада. Мимо. Сухиничи уже не бомбят, дальше целятся.
— Смотрите — наш! Куда он прется, один!
Вскакиваем, всматриваемся в небо. Сердце так и рвется — туда, помочь… Восемь бомбардировщиков летят на восток. Не быстро, не высоко, спокойно. Безразлично летят — просто долбить станции, дороги, не боясь ничего. Может быть, и санитарные поезда…
И тут — наш, родной «ястребок», И-16. Он один и мчится прямо на этих… Один! Стреляет — видны трассирующие пули. Пролетел между ними… Задымился бы хоть один фашист, упал… Нет, летят. «Ястребок» повернулся, сделал петлю. Слышна стрельба. И опять ничего…
— Ну, улетай, что ты сделаешь один, улетай!
Это мы кричим, как будто он может услышать. Но он снова делает заход и прямо сверху пикирует на немцев. Снова короткая сильная стрельба — все они стреляют в него, в одного…
— Нет, он просто ищет смерти! Он не вышел из пике. Загорелся, черный дым — и самолет падает где-то за холмами. Парашют не появился. Стоим, растерянные, потрясенные, слезы в глазах и даже, кажется, текут… Они пролетели над нами, как утюги, не нарушив строя… Будьте вы прокляты! Нет, никто не поднимал кулаков и не сказал этих слов, мы все не любим слов… Но каждый подумал, уверен. В голове вертится: «Безумству храбрых поем мы песню…» А может, это не храбрость, а отчаяние?
Глава четвертая
ОПЯТЬ ДОРОГА
Уезжаем вечером, когда уже начало темнеть. Начальник садится в кабину, мы все залезаем в кузов под зеленый брезент с красным крестом на белом круге. Никого он не защищает, этот крест. Фашисты не признают общечеловеческой морали. Все ли мы сделали правильно? («Ты — все ли?») Не все. Мне полагалось ехать с ранеными: с тем угрюмым солдатом без руки, с другими, у которых газовая возможна, а я согласился остаться с начальником. Плохо. Вон что сделал тот парень, летчик… Один на восемь. Пять заходов. «Безумству храбрых…»
Под брезентом темно, грустно. Призраки людей, лошадей, машин остаются позади. Так бы ехать и ехать, не думать ни о чем… Но думать нужно. Заботы… Как там сдали раненых? А вдруг Козельск тоже разбомбили? До Калуги — далеко… Да и Калуга…