— Я… знаю, — уверяю я старика. Он как будто успокаивается, опускает голову в пыль, а я, наконец, проваливаюсь в темноту.
Я должен выбраться оттуда, разжать веки и увидеть солнечный свет, но не могу бороться. Чтобы это ни было, оно куда сильней, чем я. В миллионы раз настырней и опасней. Знаю, что должен повиноваться. Выбора мне никто не предоставляет, но я всё равно борюсь, потому что ей без меня не выжить. Кто бы ни пришёл на помощь, они найдут три холодных трупа. А она просто обязана жить.
Уже не бегу. Память подсказала, где я жил. Перед глазами стоит аллея рядом с домом, где я гулял со своей малышкой. Там, в ясную погоду на деревьях щебечут воробьи, а машин почти не слышно даже днём. Я умер, а потому лечу туда. Ведь я лишь сконцентрированный эмоциями сгусток энергии и воздуха.
Вокруг столпились люди, яркое разноцветье рыдающих глаз. Кто-то кричит, кто-то бьется в истерике со спасателями и милицией. Моего дома больше нет, и вид разрушенного строения дольше всего завораживает моё внимание, отвлекает от цели. Моя дочка где-то там, в горе растрескавшихся бетонных плит и спрессованных человеческих тел. Я чувствую рядом их души. Нам с ними не по пути. Торчащие наружу тряпки чьей-то одежды развиваются на ветру, будто флаги на траурном шествии. Чей-то цветочный горшок под ногами у стоящей за ограждением женщины. Рядом рассыпавшаяся чёрная земля. Растоптанный ногами красный цветок.
Работает тяжёлая техника. Жёлтые железные мастодонты рычат так, что вибрируют стёкла в соседних домах. Лают дворовые собаки. Им тоже жаль погибших.
Мгновением позже, я вижу тело деда. Взгляд его серых глаз потух навсегда. Рука вытянута вперёд и держит меня за руку. Из комнаты дочери доноситься частое, прерывистое дыхание. Посеревшие волосы лежат на бледном лице. Она в шоке. Не могу отвести взгляд от грязной розовой кофточки, той самой, что помогла мне вспомнить лицо моего ребёнка, дала возможность вернуться в мир, пока ещё живых людей. Её ноги зажаты между плит, но я уверен, всё будет хорошо. На выпрямленных руках сильные кровоподтёки, сильно оцарапана щека. Умирает она не от полученных ран, а от астмы, что душит её горло. Знаю, потому что видел её ингалятор фирмы «ФармВью» на столе перед чайником, незадолго до того, как умер. Я решаю, что нельзя больше ждать, и моя душа возвращается в тело. Ощущаю первые лёгкие удары сердца, а затем на меня наплывает боль, от которой я делаю вынужденный вдох сдобренный частицами летающей в воздухе пыли. Понимаю, если стану медлить, дочь заплатит за мою нерешительность жизнью. Похоже руку из огня никто не вынимал (наверное только благодаря этой боли я всё ещё жив), так как она продолжает гореть, охваченная жарким пламенем, будто праздничная курочка в духовке. Приподнимаюсь на колени, надо мной нависает плита. Мне страшно нечаянно привести её в движение. Она перекроет путь к моей девочке. Хватаюсь правой рукой за левую и тяну изо всех сил. Тело простреливает адская боль, на секунду мне кажется, я вот-вот рухну в обморок, и все мои попытки окажутся тщетными. Но нет, чернота уходит из глаз, и я вновь тяну себя за руку. Ощущаю, как скребутся кости об острые края плиты и безжалостно рвется мясо. Я тяну её к краю плиты, где, как я надеюсь, я смог бы вытащить её на поверхность. Здесь слишком тесно. Я дёргаю и дёргаю. И кричу как сумасшедший последний раз в своей жизни. Я уверен, что давление уже ослабевает и это подстёгивает меня стараться ещё сильней. Я чуть не приземлился прямо на голову деда когда, наконец, высвободил из камня свою изорванную плоть. Я невозможно рад тому, что справился. Кость сломал. Рука болтается безвольно на полосках белых сухожилий. Из раны хлещет кровь. Совсем немного времени осталось до момента, когда я вновь рухну, потеряв сознание, и скорее всего уже никогда не очнусь. Поэтому тороплюсь, как могу. Ползу на корточках к раздавленному столу. Рука тащиться за мной, подобно маленькой подвижной таксе на поводке. Мне невозможно больно, но я этому рад. Только боль поддерживает мой мозг в сознании, а больше мне ничего и не надо. На карачках пролезаю мимо деда, заглядываю под стол и в ужасе осознаю, что ингалятора там нет. Успокойся — говорю я себе — он наверняка засыпан камнями. Отбрасываю здоровой рукой камни, сдерживаясь с огромным усилием, чтобы не впасть в панику и не раскидать здесь всё. Меня начинает тошнить, голова раскалывается от жуткого шума и страшно хочется уснуть. Прилечь прямо здесь на острые булыжники, в густом смраде чьей-то помойки и уснуть как младенец, но я отчаянно продолжаю разрывать ладонью мусор. Наконец рука натыкается на серый баллончик. Я тяжело вздыхаю, такое облегчение мне ещё не приходилось испытывать. Кто бы видел сейчас моё лицо, убежал бы в ужасе. Сижу на корточках в пыли, с прижатым к груди баллончиком. С совершенно безумными глазами на искажённом в гримасе нестерпимой боли лице, и самой, что ни на есть искренней улыбкой растянутой до ушей. У меня получилось — воплю я про себя и лезу дальше. Колени изранены о стекло. Из одного торчит осколок чашки. Кое-как преодолеваю коридор. Приходиться прижимать к себе болтающуюся руку, а то она цепляется за все, за что можно зацепиться. Поворачиваю направо. Еле пролезаю сквозь узкую щель и вижу её серое лицо. Она почти задохнулась. Сильно свистит, пытаясь ухватить хоть немного кислорода. На лбу, выпирая, пульсирует вена. Глаза моей девочки переполняет ужас. Не должны видеть родители такое выражение на лицах своих детей, потому как, это выражение — смерть, запечатлевшаяся на лице ребёнка. Мне больно смотреть на неё, а ей, наверное, страшно смотреть на меня. Приближаюсь к ней. Ложусь рядом с её телом, торчащим из-под обломков. Отбрасываю волосы с её красивого лица. Открываю рот своей малышке, трясу ингалятор. Она разжимает зубы, и я впрыскиваю ей лекарство, дважды. Моя девочка закрывает глаза и замирает. На мгновение мне кажется, что я опоздал, потому что она не дышит совсем, и я не дышу вместе с ней. Слышится глубокий свистящий вздох. Ещё один, чуть легче. Я вздыхаю тоже. По моему лицу текут слёзы. Затем она открывает глаза и смотрит на меня в упор, пытается говорить: