Я остановился как вкопанный напротив кухни с открытым окном. Увидел краем глаза, как белая невесомая тюль колышется от порывов тёплого ветра, словно бы пытаясь дотянуться до обеденного стола.
— Нет — отрезал я, и он тоже остановился немного впереди меня, уже в прихожей, у длинной безобразной вечно пустующей железной вазы в которую некоторые из наших гостей изредка запихивали свои мокрые зонтики. А чуть выше, вдоль лестницы ведущей наверх висели они. Дедовские фотки и я буквально услышал, как они зашептались за спиной брата, предостерегая нас об опасности. С малых лет те фото наводили на меня ужас и каждый раз поднимаясь по лестнице я боялся остановится на миг. Дед, по сути никогда не запрещал подниматься наверх, но дверь ту всегда держал запертой на ключ и неустанно повторял, что брат его до сих пор живёт в той комнате наверху.
— Не стоит его беспокоить, мальчики. Он не жалует гостей — бубнил старик.
— Да не трусь ты. Смотреть противно.
— Нет, не пойду — просто повторил я.
Артём стоял теперь, прямо напротив входной двери, одной рукой ухватившись за перила лестницы, и смотрел на меня презрительным оценивающим взглядом. Я же с ужасом косился на фото развешанные вдоль стены за его спиной и мысленно просил деда поторопиться на этот раз домой. Оставить на столике соседа полуостывший кофе. Хотел услышать его тяжёлые шершавые шаги, но слышал только ухающего филина где-то за раскрытым окном на кухне и тиканье часов.
Нет, Артём, никогда ничего не делал что либо, намеренно организуя. Он просто везде совал свой нос и если слышал что-то плохое про кого-то, обставлял всё так, чтобы тот сам загнал себя в угол и раскрыл свои злодеяния. Не только в силу его возраста, но и вообще, все признавали в нём великого манипулятора в миниатюре. Даже взрослые, но только тайком. Он радовался сделанным пакостям, как свинья радуется грязи. Чем больше, тем лучше. Дед говорил, так он переживает свою боль. Я никогда не понимал смысла, сказанного им.
— Да по большому счёту я и не крал их, — начал оправдываться Артём, весело побрякивая ключами на пальцах. — Признаю, действительно планировал выкрасть их, и даже уже продумал всё, но не понадобилось. Вон он, видишь? — он тыкнул пальцем в сторону вешалок и я увидел старый дедовский пиджак, который он носил ещё с тех пор как мне стукнуло шесть. — Я в шоке был, когда он вдруг стянул его перед выходом на улицу. Ты когда-нибудь видел такое? Видел чтобы дед снимал его, даже летом? Сама судьба сегодня на нашей стороне.
— Почему? — невнятно промямлил я. Мне хотелось заплакать. Так обидно стало за дедовскую оплошность. Почему он сделал это?
— Да чёрт его знает. Может, подумал, что сегодня слишком жарко на улице. А может, его наконец-то настиг старческий маразм. А может, он сам хочет, чтобы мы поднялись наверх и посмотрели что там. Это в голову тебе не приходило? Дед он ведь хитрый. Совсем не хуже меня. Да пойдём же, — настаивал Артём, буквально заталкивая меня на лестницу, — че ты ссышься малолетка?
— Ни за что. Иди один, раз тебя так приспичило. Я тебе зачем? И перестань толкать меня в спину, ничего ты этим не добьёшься.
— Потому что я знаю, что ты боишься, слюнтяй. Вот зачем.
О брате нашего дедушки говорили много разного. Он был знаменит лет тридцать тому назад и знаменит сейчас, хоть давно уже умер… Вроде бы умер. Кое-что из услышанного я считал правдой, потому что слышал это и от отца, а отец шутить не любил. Кое-что вызывало сомнения. Одни говорили, что он сошёл с ума, фотографируя нечеловеческие страдания людей, где-то в странах третьего мира. Что сбежал от всего того ужаса что окружал и воздействовал на его творчески эмоциональное сознание. Поселился где-нибудь в глуши и одиночестве, и тешит свои творческие позывы, фотографируя растительность и всевозможных насекомых населяющих здешние леса.
Другие — те, которые уважают и восхищаются его работами утверждают, что он покончил жизнь самоубийством. Это неизбежное завершение жизненного пути всех выдающихся людей, ибо мозг их, мозг человека, так своеобразно воспринимающий действительность не в состоянии выдержать натиска переживаний, которым он подвержен постоянно. Те страдания, боль, эмоциональные всплески которые можно прочувствовать глядя на его фотографии — они убили его, кто бы там чего не говорил.
А бывало, мне приходилось слышать совсем уж неправдоподобные версии. Однажды я застукал своего учителя истории беседующим с директрисой в коридоре после уроков. Они стояли рядом со стендом на котором висела одна из работ деда. Его подарок перед кончиной и гордость учебного заведения. На том чёрно-белом фото, негритенок лет пяти, сидит на земле почти голый и тянет руку к объективу. В его глазах стоят слёзы, но он не плачет, словно бы наученный уже тому, что слезами еду не выпросишь. В глазах этого малыша, можно увидеть не только те страшные муки, что ему довелось пережить, но и далёкий образ фотографирующего его человека. Этакая чёрная проекция потенциального отца или просто защитника в блестящих мудрых глазах ребёнка. Именно поэтому рука этого малыша столь увеличена в размерах. Чтобы показать и донести до ума людей, что тянется она, не только к фотографирующему его человеку, но и ко всем, кто может хоть чем-то помочь страдающему малышу.