— Не перестаю удивляться тому, как тонко он чувствует людей и те желания, что таятся в их искалеченных войнами душах, — говорит директриса, вытирая пыль с лица маленького негритёнка запечатлённого за стеклом навечно, рукой мастера.
Историк огляделся, словно бы боялся, что его слова могут быть кем-то услышаны, но я вовремя спрятался за угол и он не узнал о моём присутствии. Поправил на носу очки и запачканный чем-то жирным галстук.
— Всё дело в перстне, — говорит он тихо.
— Что?
Директриса убрала руку от рамки и уставилась на преподавателя так, будто видит его первый раз в жизни.
— Никто тогда внимания не обратил, но перстень этот. Красный, появился на его руке незадолго до того, как он покинул нас, я хочу сказать покинул мир живых людей. И всё же, я думаю, он жив — он сделал паузу ожидая какой-нибудь реакции, но она лишь выжидающе смотрела на него вылупив глаза. — Не здесь, но где-то определённо жив. Такие как он, они не могут, понимаете, не могут просто так умирать. Думаю, его заметили и забрали. А может, это он заметил их, ведь такое восприятие… это же… это же, просто уму непостижимо. В голове не укладывается, как можно настолько глубоко видеть мир. Думаю, он увидел…
Женщина бросила в него тряпку. Он опешил от неожиданности и отступил на шаг.
— Что за херню вы несёте!? — крикнула она и тоже осмотрелась.
Я тогда намеренно вышел из-за угла и прошёл мимо них, гордо задрав голову. Десятилетний пацан, пытающийся показать взрослым образованным людям, что гордость меня ничуть не затронула нелепыми домыслами. Никто из них не спросил, что я делаю в школе, когда уроки уже закончены. Вероятно, оба чувствовали вину передо мной. О, как я бежал потом, после того, как их глаза перестали сверлить мою спину. Бежал до самого дома, думая о нём — о брате своего дедушки и ещё о перстне, красном перстне, о котором сам лично никогда не слышал.
Что касается моего личного мнения, однажды я подслушал разговор деда в коридоре. Он ругался с кем-то по телефону. Я и по сей день не знаю кто был его собеседником, но слова, произнесённые им в тот день на долгие месяцы застряли в голове повергая меня в ужас. Да, кто-то боится монстров в чуланах, я же боялся своего «погибшего-непогибшего» дедулю.
— Он не умер, — кричал дед, — я чувствую его присутствие в этом доме, я чувствую его в своём сердце, ведь он мой брат. Понимаешь? Он живёт здесь до сих пор. Живёт в фотографиях, в моей истосковавшейся по нему душе и в той чёртовой шкатулке, что заперта на мансарде!
Мне всегда представлялось, что все его снимки по своему живы и опасны, несмотря на то, что миг в котором все они застыли, был более чем сорок лет тому назад и все те сфотографированные люди, скорей всего уже мертвы. Остановиться там, на лестнице, значит позволить им дышать, пусть даже это случиться только в сознании четырнадцатилетнего пацана. Всё же я верил, что они способны принести вред. Любому, кто посмеет дотронутся до них, словно бы висели они годами в ожидании возвращения своего творца.
Теперь же я попытался отвлечь бдительность своего брата, уловить момент и сбежать, пусть даже он будет считать меня трусом до конца моих дней.
Он заметил моё замешательство и грубо толкнул меня, вероятно пытаясь разозлить, но получилось обратное. Я, повинуясь законам физики, по инерции полетел вперед расставив руки и зацепил одну из фотографий, которая если бы не моя молниеносная реакция разлетелась бы вдребезги не схвати я её. Я не верил своим глазам и не верил своим рукам. Смотрел то на фото, зажатое в своих дрожащих ладонях, то на раскрытый от изумления рот брата. Глупая ухмылка сошла с его лица. Он застыл.