— Я был свидетелем того, как он рос и каких высот добился с невероятной стремительностью. Да. Чуть не забыл. Псевдоним. На вопрос, почему он так назвал себя, почему переделал своё имя на американский манер, он лишь пожал плечами.
— Но ведь звучит? Не так ли? Denis Elfman — произнёс он задумчиво смакуя звуки. Единственное что я понял. Ему нравилось звучание.
— Но, он не был фотографом, в прямом смысле этого слова. Мне кажется он был искателем. Всегда был. С того самого первого дня, когда он заметил что-то на том рельсе… или что-то заметило его. Со временем ему стало скучно. Я видел это, и чувствовал это в его поведении. В тех разбросанных по дому скомканных снимках, на которые он долго и напряжённо смотрел, а потом выбрасывал. Что он пытался увидеть на них? И чего не видел? Кто его знает. В то время он фотографировал всё подряд: увядшие цветы и камни, поросшие мхом, людей — дряхлых стариков скрюченных от боли на смертельном ложе и младенцев секунды назад появившихся на свет. Раненных животных, потерявших в схватке потомство или право на лидерство, птиц и мышей, вековые деревья и только зарождающиеся ростки непонятно какого дерева. Но ему было мало. Ему было скучно. И… он уехал.
Дед замолчал, а потом всё таки достал из кармана спички. Я слышал, как они стучали в коробке, пока он подкуривал сигарету дрожащей рукой. Тем самым он окутал свою историю не только тайной, но и клубами дыма, что лениво извивались на солнце в неподвижно стоячем воздухе.
— Что было дальше, дед? Не томи, — не выдержал Артём.
— Дальше? Дальше как раз таки и начинается, то загадочное в его жизни, от чего зародились все те слухи о нём. С этого момента я уже не знал своего брата, потому что, он стал другим человеком или это что-то сделало его другим.
— Чёрт! О чём ты говоришь?
— Эй, парень, ты просто слушай, раз пришёл. Я всё это к чему говорю. К тому, что вы, возможно, не поверите мне, если не захотите. К тому, что это возможно изменит дальнейшую вашу жизнь. Вы этого не понимаете и не признаёте пока, но, я то знаю, что так оно и будет. Он путешествовал, хотя это, конечно, трудно назвать путешествием. Скорее он бродяжничал по миру. Бывал в странах третьего мира. Ездил там, где голод, смерть и разруха обычное дело. Он писал мне, но очень кратко. Вроде: «Я там-то там-то, за меня не волнуйтесь, я в порядке и скоро приеду». Но его не было семь долгих лет. Я знал о местах его пребывания только потому, что его работы продолжали выставляться. Я видел то, что он фотографировал и то, чем жил и это ввергало меня в ужас, но не только меня. То было время семилетней «Кровавой серии».
Денис вернулся почти седым, и постаревшим. Но, пожалуй, за это время и я постарел тоже. В его глазах теперь всегда читалась грусть, но он вроде был доволен жизнью. А ещё он привёз тот огромный деревянный ящик, — дед указал рукой на длинный ящик стоящий вдоль стены напротив него, — он простоял здесь где-то около года, прежде чем все мы узнали, что лежит внутри него. И кольцо… вместе с ним приехало кольцо. Перстень с тёмно-красным рубином. Он носил его на указательном пальце левой руки. При мне не снял его ни разу. И что-то странное было в этом. Я бы сказал, даже не в самом кольце, оно вроде как не шло ему, понимаете, как будто лишняя в образе вещь. Это сразу бросалось в глаза. Но ещё и то, как он носил его. Тот палец всегда был более светлый и может даже сероватого оттенка, как будто оно не подходило ему по размеру и пережимало естественный кровоток. Но он всё равно его не снимал. Конечно, я спросил его, да все спросили, интересно же, откуда оно взялось. Но он молчал, и дома, и на интервью, и лишь однажды вечером в темном коридоре, где он сидел в одиночестве с почти пустой бутылкой виски, он сказал мне:
— Несколько дней я просидел ожидая, когда оттуда уйдёт последний солдат. Ждал когда разграбят и натешутся. А потом пошёл туда под покровом ночи, но луна там, необыкновенно яркая и всё видно, словами не передать как красиво, но не то, конечно, что я шёл фотографировать. Почти сразу я наткнулся на трупы, и не было в той деревне ни одного живого звука, ни собак, ни зверей. Абсолютная тишина. Знаешь брат, нет ничего громче вот такой вот тишины. Это надо прочувствовать, чтобы понять. В центре деревни, у небольшого кладбища, я нашёл кучу трупов скинутых друг на друга. Я ходил и смотрел на переплетение тех тел и хотел увидеть её — смерть. Но я не нашёл её там, не знаю почему, но не нашёл. Тела тех людей были страшно изувечены, но лица их оставались в покое. Ты скажешь, так всегда бывает после смерти, ведь тело расслабляется. Нет, брат, тут ты не прав. Даже кости могут чувствовать, просто поверь мне на слово. Никогда ещё мне не было так жутко, как в той деревне. Как раз от масок спокойствия застывших на лицах тех бедолаг, судьба которых не пощадила. Но… я нашёл его, — он поднял руку с перстнем на ней. Помахал ею улыбаясь как то обречённо, — Нашёл на руке какого-то старика и снял его с корявой руки поражённой артритом. Снял, потому, что ополченцы не заметили его, или может, тот старик жизнь свою отдал за то, что бы оно осталось незамеченным. Снял, потому что оно посмотрело на меня, словно бы ждало. А ведь я не заметил его сразу, пусть было довольно темно, но такой огромный красный камень… разве можно его не заметить? Ведь я ни один круг сделал, обходя те трупы со всех сторон. Только потом заметил, словно старик смотрел и наблюдал за тем, кто я и что у меня в душе. Наблюдал, а потом вытащил руку и перстень так, чтоб я его заметил. Ты думаешь, я спятил брат? Может, так оно и есть. Ведь я говорю, что растерзанный труп старика решил почему-то отдать мне этот перстень.