Не знаю, почему я отважилась рассказать ей о содеянном. Может, дело было в моём преклонном возрасте. Может, в алкоголе, налитом в травяной чай с настоем из ромашки. А, может, дело было в звонящем колокольчике, спрятанном в моём кармане. Его непрекращающийся звон сопровождал меня последние 54 года, но почему-то именно сегодня он стал звонить намного громче. Словно бы просил, чтобы его услышали, наконец.
— Тебе не понравится то, что ты услышишь. И… не осуждай меня сильно. Я тогда была совсем ребёнком. Ребёнком с нелёгкой судьбой.
Она промолчала, никак не отреагировав на мою просьбу, а я надолго закрыла глаза, мыслями уносясь в прошлое. А, когда, наконец, заговорила, то начала без всяких объяснений и предисловий. Так, как видела и чувствовала тогда. В год, когда мне исполнилось девятнадцать лет.
***
— Повсюду одни лишь камыши. Камыши, грязь и камни. Лилии, — вдруг думаю я, а потом, — Нет. Не то место. Не пруд — река. Испытываю искреннюю ненависть к дороге, на которой стою, хоть и не помню за что именно.
Сама не знаю, чего конкретно я ожидала увидеть, после стольких лет. Но воображение, то и дело рисует покосившийся за годы дом, облупившуюся краску на фасаде, вырванные с корнем доски местной ребятнёй, что жгли из этих досок костры и прыгали, веселясь у жаркого пламени. Возможно какие-нибудь дикие надписи у входа, что-то вроде: «Грёбаная сука» или «Гори в аду тварь». Запущенный двор, тёмные безжизненные окна и ветер, гуляющий по пустым нежилым помещениям дома, в котором я когда-то росла.
Возможно, где-то подсознательно, я ждала, что тело её гниёт в сырой земле и черви копошатся в её плоти, словно дети, прыгающие за праздничным столом.
Когда я проходила кладбище, (то самое, что на окраине посёлка, на невысоком таком холме, прямо за которым, если смотреть из окон моего прежнего дома, на небе плавает луна), я поглядывала украдкой на более-менее свежие кресты в поисках её имени. Но нет. Не нашла.
Какое-то время мне и впрямь видятся надписи, написанные крупными белыми буквами, и вырванные доски, разбросанные на пожарище рядом с крыльцом, но они лишь плод моего воображения, потому как в окнах, как и когда-то прежде горит свет. Какой-то силуэт, всего лишь громоздкая тёмная фигура за занавеской проходит мимо и появляется вновь, но уже в другом окне. В моих жилах леденеет кровь, потому что я чувствую её тяжёлое дыхание. Слышу мысли в повредившемся от маразма мозгу. Мне кажется, я не могу дышать, и всё равно иду к этому проклятому дому. О, как же сильно я ненавидела тот дом.
Нет. Дом всё такой же, как и в далёком детстве. Время пощадило его, не меня. Захожу за калитку, отталкивая её ногой. Ни к чему не хочу здесь прикасаться. Вижу, что куры, жившие раньше в амбаре за домом, теперь гуляют прямо во дворе в отгороженном сеткой-рабицей загончике.
Я медлю, не иду прямиком к входной двери, обхожу дом и вижу его. Он почти зарос травой и в тусклом свете луны похож на невысокую могилу с самодельной деревянной крышкой и торчащей вверх длинной крючковатой ручкой, словно царапающей горизонт.
Время от времени я возвращалась к нему во снах. Как могла я помнить ту девушку с ярко-красным платком на плечах? И кто она вообще такая? Но я помнила. В тех снах, я совсем ещё маленькая девчушка, прикасаюсь ладошками к сырым холодным камням колодца. Сдвигаю громоздкую крышку в сторону, слава Богу, сделать это никогда не требовало усилий из-за торчащей вверх ручки-противовеса.
Тот, кто сделал эту ручку — противовес, специально сделал её такой тяжёлой. Этот кто-то хотел, чтобы колодец был открыт.
Склоняюсь над блестящей внизу чёрной водой, вижу там своё переливающееся отражение и кричу вглубь колодца. А он всегда мне отвечал. Отвечал на прикосновение моих маленьких детских рук.
— Никто не заметит… заметит… заметит.
Именно эти слова преследовали меня в тех снах, хотя мне всегда думалось, что кричала я что-то другое. Я и сейчас желала прикоснуться к той ручке. Увидеть, как с глухим грохотом она ударится о землю, и заглянуть в чёрное нутро того колодца. Но не сейчас.
На веранде у входной двери светиться жёлтый фонарь. Я поднимаюсь на крыльцо, переходящее в веранду, в аккурат рядом с дрожащим на ветру постиранным бельём. Простыни и скатерти. Ничего больше.
— Ты видела её мать, — шепчу я в темноту, детским таким унылым голоском. — Это что на ней? Халат? Нет, дурёха, ночнушка.