— Нет, конечно. — Ответила я, тяжело вздохнув. Некоторое время я просто молчала, задумчиво запихивая очередную сигарету в мундштук, а потом продолжила:
— Я могла бы… Но не стала. Её смерть случилась только в моём воображении. В какой-то момент, я просто осознала, что она наказана уже очень давно. Не мною, но судьбой возможно. Мы просидели с ней до самого утра. Говорили. Не думаю, что она меня узнала, но той ночью, я услышала много историй из её жизни, которые не имели к моей судьбе никакого отношения. Словно у неё никогда и не было детей. Не было меня.
Прямо там, на стуле она и задремала, почти как я, всего полчаса назад. Я ушла на рассвете. Напоследок, с неподдельной любовью прижалась губами к её бледному тёплому лбу, и вышла из дома, прихватив с собой свой детский портрет, что висел похоже, долгие годы на стене, перевёрнутый вверх ногами. Меня переполняли чувства. Но не любви или ненависти. Спокойствия и пустоты. Тогда, взгляд мой вновь упал на старый колодец. Теперь при свете дня он вовсе не походил на могилу. Если бы я не знала, что он там есть, я бы даже не смогла бы отыскать его во всей этой траве. И лишь торчащая ввысь палка-противовес… Я помню, как приказала себе тогда: Оставь всё это. Просто забудь всё то, что она делала с тобой. И я забыла. Хотела верить, что забыла. На самом деле, я всю жизнь промучилась от осознания того, насколько близка я была к ошибке, которая перевернула бы мою жизнь.
— Но ведь ты этого не сделала.
— Тут ты права. Не сделала. Моя мать, насколько мне известно, прожила ещё немало лет. Как и маленькая Шушу, с шеи которой я сняла этот колокольчик.
— Невероятно, но ты рассказывала всё так, словно бы всё это случилось с тобой только вчера.
— Это и случилось вчера, но только 54 года назад.
— Спасибо, что нашла в себе силы рассказать мне свою историю. Я ценю это, и унесу твою тайну в могилу. Можешь не сомневаться. Только не оставляй мне этот жуткий колокольчик на хранение, если уйдёшь из этого мира раньше меня. Такого я не вынесу. — Она нервно хохотнула и какое-то время совсем не смотрела на меня. Её взгляд был прикован к растению с красно-алыми бутонами, что стояло у стола с двумя беседующими о сокровенном старушками. — А где теперь тот портрет? — Вдруг спросила она, будто и впрямь это было важно, — Ты смотришь на него?
— Странно, что ты спросила. Висит в комнате моей подрастающей внучки. Она любит показывать его друзьям и говорить, что мы с ней очень похожи.
STEINWAY & SONS. (Духи не могут играть на рояле)
— Не позволяй мне играть на рояле — произнёс вслух мужчина, более похожий на бездомного в своём изъеденном молью пиджаке, чем на музыканта, кем в действительности был много лет назад. В голосе его слышалась мольба, но он и сам не подозревал об этом. Кто-то из прохожих мог бы предположить, что те нотки, результат боли, которая искажала его лицо при каждом новом шаге. Но дело было совсем не в этом. Он боялся того что ждало его впереди, хоть и крепко сжимал под мышкой пакет пастеризованного молока.
Вопреки всему, что поддерживало его угасающую жизнь, хромой человек шёл не по пыльному звенящему под ногами гравию мимо ветхой церквушки с поблёкшими куполами, неподалёку от которой находился его дом, а по непривычной, словно бы чужой брусчатке, поглощающей звуки его тяжёлых сапог. Дороге, которая вела его против собственной воли, не в будущее, в котором он и так не видел ничего светлого, а в прошлое, что манило воспоминаниями.
— А ты умеешь, да? — ответил ему кто-то.
Мужчина вдруг сообразил, что сжимает в руке влажную детскую ручонку. Не смотрел на ребёнка. Только на трепыхающийся от сильного ветра оторванный лоскут на рукаве малыша.
Секунду, может две музыкант действительно не мог вспомнить, что это за ребёнок, а тот смотрел на него с нескрываемым любопытством. Шёл, быстро перебирая ножками, словно бы его забавляло замешательство этого странного на вид человека.
У меня есть ребёнок? Когда-то был? — судорожно попытался вспомнить он, не сбавляя шаг.
Перед глазами вдруг возник образ старухи. Дряхлой такой бабки с жирными рукавами обтянутыми медицинскими перчатками чуть ли не по локоть. Этакий образ доярки с перемазанным фартуком и туго завязанной на голове косынке. Вот только ни того, ни другого на бабке не было. И он точно знал, хоть и не понимал откуда, что она ни коров доить пришла. Может, потому что не чувствовал он ни запаха сена, ни вони коровьего навоза, ни аромата парного молока.