А, может, потому, что лицо её не выражало ничего кроме равнодушной безжалостности.
Он не мог пошевелиться в тех (далёких?) воспоминаниях, имея возможность лишь наблюдать, как бабуля прошествовала мимо его кровати, бросив лишь небрежный взгляд. Но она вернулась. Вероятно, потому что, он оскалил зубы. В жесте этом не было ничего преднамеренного, но она казалось, не поняла этого.
— Ну, ну, ну. Не вздумай поднимать панику. Я тоже люблю своих детей — зачем-то говорит ему женщина и, прикасается к его покрытому холодным потом лбу резиновой перчаткой. Затем идёт к соседней кровати, и прикованный человек видит незнакомца забившегося в угол с натянутым до носа одеялом. Когда женщина, немного пошарив в кармане мятого халата, достаёт оттуда шприц, бедолага кидает в неё одеялом и начинает извиваться на простынях, словно попавший в неволю змей, но не бежит и не сопротивляется. Страшно боится ту женщину и кричит.
Тот крик уносит сознание музыканта в темноту. В темноте этой он слышит до боли знакомый ему детский плач и наконец, понимает, этот ребёнок его племянник.
Конечно племянник — думает он — кем ему ещё быть?
— Когда-то умел — отвечает он малышу, и тот улыбается ему улыбкой, которой может улыбнутся взрослому только сирота.
На какое-то мгновение хромающий человек вновь проваливается в небытие, сохраняя связь с реальностью лишь через тепло пухлой ручонки своего племянника.
Вновь перед глазами картина из (прошлого?).
Оглушительный грохот, шум, рычание стада диких бизонов. Нет. Не бизоны, грязные жёлтые экскаваторы сносят здание театра. Он видит, что стены не поддаются напору их железных ковшей.
Рога — думает он и понимает, что ничего не получится. Не смогут они, будь то бизоны или экскаваторы, сломать его. Так просто он не дастся. А потом видит, как рушиться центральная стена, а за ней другая. Хороня под собой звуки тех стен, впитавших в себя эпохи музыки и нескончаемый гул аплодисментов. Где теперь все эти люди? Клубы пыли вздымаются ввысь и разносятся ветром по образовавшейся пустоши, за которой теперь вдалеке виднеется море. Ветер. Ему ведь всё равно, пыль то или боль.
Запах жженого дерева, запах дыма бьёт в нос и нестерпимо хочется зажмурится от этой гари, но он смотрит. Он жаждет видеть, как в огне погибнет театральная сцена. Наслаждаться тем, как языки пламени пожирают висящий пот потолком тяжёлый зелёный занавес.
Музыкант останавливается. Его хромая нога гудит от боли, но он не обращает на неё внимание. Это всего лишь нога. Останавливается и малыш.
— Это что театр?! — восклицает мальчик.
Театр? НЕТ!!! Неужели ты не видишь? Никакой это не театр. Руины. Его нет давно.
Ему хочется кричать, но он не может. Слышит, как на землю с глухим ударом падает бумажный пакет с молоком. С молоком, которое он пытался купить целых двадцать лет.
Порвался — думает он, паникуя, но не может посмотреть себе под ноги и проверить так ли это, потому что видит его — театр. Он такой же, как и прежде.
Высокие белые колонны, подпирающие крышу, обрамлённую массивными гипсовыми лепнинами на фронтальной стене. Белые гиганты, уходящие ввысь под самое небо, с вырезанными на них барельефами. Череда широких длинных ступенек перед входом. Тяжёлая дубовая дверь, превышающая человеческий рост многократно, отчего складывалось впечатление действительно грандиозное, будто ты входишь не в здание театра, а в огромный подземный грот с семиметровыми каменными потолками, а бухающие о камни волны, на самом деле не звуки бурлящей воды, а неугомонный гул настраиваемых перед концертом инструментов. Яркий жёлтый свет прожекторов, ночь над головой и витающий в воздухе запах женских духов и мебели.
Иллюзия была настолько велика, что он даже увидел стоящего перед раскрытыми дверьми, как и прежде при входе, камердинера. Того самого в отглаженном чёрном смокинге. Он приветствует гостей, то и дело, проводя рукой по волосам. Теребит пальцы, словно сам готовится сесть за инструмент. Без конца пожимает гостям в красивых вечерних нарядах руки, попутно раздавая рекламки предстоящего концерта.
А затем по ступеням спускается тот самый чёрный туман, подкрадывается к самым его ногам, залезает на обувь. Он закрывает глаза руками и слышит её:
— Ты хочешь чтобы я продолжала петь? — спрашивает голос. Приятный и мелодичный, но он не желает слышать его.