— Простите, не хотел вас будить. Только заглянул проверить всё ли у вас в порядке.
— Ты не мог бы включить светильник? Я устал жить во мраке.
— Конечно.
Парень отпустил дверь. Она прошипела, словно попросила говорить потише и закрылась. Подошёл к светильнику и включил его. В жёлтом свете ночника кожа старика казалась мумифицированной на фоне белых простыней, болезненной.
— Так лучше?
— Спасибо. И не переживай, что разбудил меня. Я рад этому событию, как радуется ребёнок шоколадке.
Старик приветливо улыбнулся пареньку. Покрутил на прикроватной тумбочке стакан с водой. В нём плавала жирная муха, и била крылышками по воде всеми силами борясь со своей участью.
— Вам всё же лучше отдохнуть. Сейчас три часа ночи.
— Мне недолго уже осталось. Я чувствую смерть. Она… как и любовь, ощущается всем телом.
— Не говорите так.
Парень явно привык к подобным речам. Он направился к выходу, но дед сделал вид, что не заметил этого, повернул голову к окну и заговорил, словно бы ему было плевать, слушает его кто-нибудь или нет.
— Иногда просыпаюсь среди ночи, такое, знаешь ли, давно уже не редкость, с тех самых пор, как истёрся из моих воспоминаний топот детских игривых ножек в гостиной моего дома у пруда, где каждый год плавали утки. И запах свежей выпечки по утрам проникающий сквозь стены подобно смертоносному химическому оружию. Именно так этот запах действовал на моё пищеварение. Я бы не смог сказать лучше. Дааа — мечтательно протянул дед — смертоносное оружие.
Моя жена была красавицей… когда-то. Неотразимой, когда смеялась, и глаза её блестели на солнце, отливали голубизной. У неё, знаешь ли были очень… очень выразительные глаза. И ещё бывали моменты, когда она была ужасной… опасной, — дед прервался, провёл языком по вставленным зубам, словно бы пробуя это слово на вкус. Тяжело вздохнул.
Парень взглянул на часы. Только пять минут и я уйду, — решил он. Присел рядом с кроватью старика на стул. Хоспис — это место где не положено кому-то затыкать рот. Их положено выслушивать, помогать психологически преодолевать страхи и проститься с жизнью, будучи в покое со своей душой.
— Так вот, бывает, просыпаюсь среди ночи, минуты две ничего не помню, порой не могу даже сообразить где я теперь, а потом голову заполняют воспоминания, будто кто-то открыл шлюзы и они вливаются в меня бурлящим потоком, но… к сожалению, не только те, которые мне хотелось бы вспоминать. Есть ещё и другие. И в эту секунду сердце сжимает тупая боль, понимаешь? Боль от того, что уже ничего нельзя изменить. Время — странная штука парень. Мысли — ещё странней. Они взаимосвязаны всегда, но могут существовать в разных плоскостях.
Парень хмыкнул, про себя поражаясь столь глубоким мыслям пациента, изобразил сочувствие на лице, хоть и не понял смысла сказанного. Опустил в пол глаза, потеребил нежные пальцы, которые не знали тяжёлого труда. Дед посмотрел на него внимательно, сдвинул брови.
— Понимаю. Это тяжело для тебя. Но… поверь, видит Бог, такие вещи хочется забыть.
Старик с чувством сжал рукой одеяло. Слизень пришёл в движение, не на асфальте, на больничных простынях. Посмотрел на сидящего напротив парнишку, ухмыльнулся. Юнец, — решил он, — но человек вроде неплохой. Взгляд добрый и любознательный. Искорка в глазах, какую не часто встретишь в людях.
Старик долго молчал. На его морщинистом впалом лице отражалась глубокая задумчивость, как у человека, который принимает самое важное в своей жизни решение. Такое решение, что убивает, если так и не осмелиться высказать его вслух. Оно обретёт форму, обрастёт словами и станет реальным, если ему позволить.
— Ты часто видишь смерть, можно сказать ты к ней привык. Я в твои годы не знал, что такое умирающий человек. Разве что, хоронил дохлых крыс, которых мы с приятелями сами же и истребляли. Не знаю, знали ли об этом наши родители, о том зверстве, что мы творили палками и дубинами недалеко от того места, где мы жили тогда… на свалке. Вероятно, если и знали, то, скорее всего не считали это занятие плохим, ведь нам было тогда всего по четырнадцать. Это просто крысы, они разносят инфекцию. На самом деле мы просто не знали, куда девать энергию, что жгла нам вены. Я не был жестоким человеком. Никогда, поверь. Потому и собирал их дохлые тельца, после того как приятели расходились по домам. Зарывал их в землю, озираясь по сторонам словно преступник. Они бы не поняли меня. От того что я произвёл этот нелепый ритуал погребения мне становилось легче на душе. Уж не знаю, зачем мне это нужно было. Но я как заведённый, всякий раз возвращался на побоище и отскребал их от земли.