Парень всё молчал, приоткрыв рот. Смотрел, как дед шмыгает носом и перебирал в руках письма. Очень хотел избавиться от них, словно от заразного заболевания, но не мог. Не знал, как положить их на стол. Эти старые замызганные листки пропитанные слезами, грязью и потом. Пропитанные страхом.
— Наверно я и впрямь мог помочь ей, если бы услышал тогда. Но… ты пойми, я ведь действительно верил, что помочь ей нельзя. И выхода нет, кроме как просто жить и ничего не делать.
Он схватился за голову и почти закричал так резко, что парень даже подпрыгнул на стуле от неожиданности и по спине его пробежал холодок.
— Эта женщина просила невозможного. Понимаешь парень?! Невозможного! Она просила убить её или нашего ребёнка. Как мог я сделать выбор?! Как мог? Всё кричала, что по-другому жить не сможет. А я верил… хотел верить, что сможет. Она не смогла. Но как я мог…
На щеках старика уже высохли слёзы, когда медбрат, наконец, осмелился спросить его.
— Да как же вы пережили это?
— А я не пережил парень. Разве ты не видишь? Я до сих пор живу в тех днях, и они разъедают мне душу куда сильнее, чем то смертельное заболевание, что нещадно точит моё тело. Пусть. А теперь иди. Я очень устал. Письма положи вон там, на тумбочке. Сегодня я не хочу чувствовать их под своей головой. Хочу немножко покоя, хоть я его и не заслужил.
Он не стал вынуждать старика говорить что-нибудь ещё. Сделал всё, как было велено. Выпустил письма из рук, и они рассыпались по тумбочке шелестя. Ему стало легче от мысли, что не придётся дотрагиваться до них вновь. Ведь ночью он ещё не знал, что найдёт старика поутру в том же приподнятом положении на подушке, что и тогда, когда за ним закрылась дверь. Найдёт мёртвым с открытыми глазами, прикованными к письмам своей погибшей жены. К письмам, которые не позволили ему обрести покой, даже в последнюю ночь своей долгой несчастливой жизни. Он без раздумий наденет перчатки, скинет эти письма в пакет и отнесёт их в подвал. Туда, где они сгорят в топке, вместе с окровавленными и пропитанными гноем бинтами и простынями. Вместе с одноразовыми шприцами и капельницами заражёнными гепатитом или ещё каким-нибудь опасным заболеванием. Вместе с ампутированными конечностями, которые могли бы убить не отрежь их вовремя хирург. Как и эти отравленные письма, которым самое место в огне.
Герберт. (Когда мысли обрастают плотью)
— Сегодня? Ты уверен? — Спросил я, тут же присев на кровати, поражённый необычной усталостью в голосе моего собеседника. В кромешной тьме потянулся рукой к единственному источнику света в спальне, к часам, мигающим красными цифрами. Но будильник почему-то оказался отвёрнутым от меня. Вероятно, во сне случайно задел рукой — решил я, и попытался развернуть их к себе. При этом задел совершенно невидимый в темноте стакан с водой, который тут же разлетелся вдребезги, засыпав пол осколками. Человек на другом конце провода молчал, словно обдумывая, стоит ли добавлять что-либо ещё. Я же тем временем подумал, слушая, как за дверью беспокойно забегал пёс — Разбитое стекло, будто предостережение: Не вставай с кровати. Не выходи на улицу. Случится беда. — Вот чёрт! — выругался я в трубку, но моего собеседника явно не волновало, что приключилось со мной. Он ничего не спросил. И продолжал задумчиво молчать, до тех самых пор пока не закашлялся так надрывно, что я в ту же секунду забыл и об осколках на полу и о часах. Он задыхался. Потом на линии что-то громко затрещало, и я не выдержал:
— Алло, алло? Ты слышишь меня? — закричал я в трубку, не на шутку обеспокоившись состоянием отца, потому что звуки отдалились. Пёс за дверью теперь не просто бегает. Лает и скребётся в дверь когтями, стремясь добраться до хозяина. Господи, хоть бы не помер — подумал я. На мгновение даже представил его падение на старый вздувшийся паркет — руки судорожно царапают горло, жёлтые слезящиеся глаза старика выпучены и наливаются кровью, умоляюще смотрят на телефонную трубку, так опрометчиво оставленную им на комоде. Но видение исчезает уже через секунду, потому как старик, прокашлявшись, наконец, отвечает хрипя:
— Уверен. Сегодня. На том же месте. — Подтверждает он прерывистыми фразами и, не дав мне возможности поинтересоваться о его здоровье, прерывает связь.