Всю ночь кровать скрипит, потому что мама ворочается и вертится; она все время стонет, просит воды и не дает нам уснуть. Утром она не встает, все лежит в постели и дрожит, а мы молчим. Если она еще полежит, мы с Мэлаки опоздаем в школу. Проходит один час, другой, а мама не встает. Я понимаю, что в школу мы уже опоздали, и развожу огонь, чтобы поставить чайник. Мама шевелится и просит лимонада, но я приношу ей только воды в банке. Я предлагаю ей чай, но она молчит, будто вовсе не слышит меня. На щеках у нее румянец, и что самое странное - она даже не вспоминает о сигаретах.
Мы с Мэлаки, Майклом и Альфи тихо сидим у огня, пьем чай, Альфи дожевывает последний кусочек хлеба, посыпанный сахаром. Нам смешно смотреть, как он размазывает сахар по всему лицу и улыбается нам во весь рот, округляя толстые липкие щечки. Но смеяться слишком громко нельзя, иначе мама выскочит из постели и отправит нас с Мэлаки в школу, а там нас убьют за опоздание. Веселимся мы недолго: хлеба больше нет, и мы все четверо проголодались. В магазине Кети O’Коннел нам ничего уже в кредит не дают. И у бабушки появляться мы не смеем. Она все время орет на нас, потому что наш отец с Севера уехал в Англию на военный завод и ни гроша домой не прислал. От такой его заботы, говорит бабушка, мы скоро с голоду помрем. Впредь маме будет урок: нечего было замуж выходить за какого-то оборванца с Севера с нездоровым цветом лица, который и по виду странный - вылитый пресвитерианец.
Но придется мне, все-таки, разжалобить Кэти О’Коннел. Скажу ей, что наша мама заболела, лежит наверху в постели, братья мои голодают, и мы все умрем, потому что остались без хлеба.
Я надеваю ботинки и быстро бегу по улицам Лимерика, чтобы не замерзнуть на февральском морозе. В окнах, если туда заглянуть, видно что люди сидят на кухне в тепле и уюте, у них горит огонь, или решетки каминов почернели и раскалились, а комнаты залиты ярким электрическим светом, на столах чашки блюдца и тарелки, а на них ломти хлеба, фунты масла, банки с вареньем, а из окон доносится такой аромат жареных яиц и бекона, что изо рта слюнки текут, и там вся семья собралась за столом, и все радуются и улыбаются, мать в накрахмаленном белом фартучке, дети все чистенькие, Пресвятое Сердце Иисуса взирает на них со стены, страдая и скорбя, но все же Он счастлив, что добрые католики завтракают и у них столько еды и света.
Я пытаюсь сосредоточится и услышать внутри себя музыку, но слышу только, как мама стонет и просит лимонада.
Лимонад. От «Саутс Паб» отъезжает фургон, выгрузив у дверей ящики с пивом и лимонадом, а на улице ни души. Я моментально пихаю под свитер две бутылки лимонада, и прогулочным шагом удаляюсь с самым невинным видом.
У магазина Кэтлин О’Коннел стоит фургон с хлебом. Задняя дверца открыта, а на полках дымится свежайший хлеб. Водителя нет - он в магазине, пьет вместе с Кэтлин чай с булочкой, - и я запросто беру себе буханку. У Кэтлин красть нехорошо, она столько раз нас выручала, но если я подойду к ней и попрошу у нее хлеба, она рассердится и скажет: не мешай мне пить чай, дай хоть минутку посидеть тихо, мирно и спокойно. Нет уж. Лучше запрячу хлеб под свитер вместе с лимонадом и, честное слово, обо всем расскажу на исповеди.
Мои братья снова забрались в постель и играют, накрывшись пальто, но едва видят меня с хлебом в руках, тут же выскакивают на пол. Мы ломаем хлеб - нарезать его долго, мы слишком голодные, - и заливаем кипятком утреннюю заварку. Мама в постели шевелится, Мэлаки приставляет ей к губам бутылку лимонада, и она глоток за глотком выпивает все. Раз ей так нравится, придется еще раздобыть.
Мы кидаем в камин остатки угля, садимся у огня и начинаем рассказывать друг другу сказки, которые, как папа, выдумываем на ходу. Я сочиняю историю о том, как раздобыл лимонад и хлеб, и как за мной погнались владельцы пабов и магазинов, но я забежал в церковь св. Иосифа, а там никто тебя тронуть не может, будь ты хоть трижды преступник, убивший родную мать. Мэлаки и Майкл, когда узнают, откуда хлеб и лимонад, поначалу молчат, потрясенные, но потом Мэлаки говорит, что так же и Робин Гуд поступал: грабил богатых и все отдавал бедным. Майкл говорит, что теперь я преступник, и если меня поймают, то повесят на самом высоком дереве в Народном парке – как в кино, которые показывают в «Лирик Синема». Мэлаки советует мне заранее исповедаться: вдруг не найдется священника, который пришел бы ко мне перед казнью, и тогда я не буду в состоянии благодати. Но священники на то и поставлены. К Родди Маккорли приходил священник, и к Кевину Барри приходил. Вовсе нет, говорит Мэлаки, когда Родди Маккорли и Кевина Барри вешали, никаких священников там не было, в песнях про них ни слова не сказано – и чтобы доказать это, он принимается петь, но мама в постели стонет и говорит: заткни свой рот.