Мы стоим голышом на заднем дворе и брызгаемся ледяной водой из-под крана. Тетя Эгги открывает окно кухни и кидает мочалку и большой кусок коричневого мыла, вроде того, каким мыли Финна. Она велит нам тереть друг другу спины – тереть пока не скажет, что хватит. Майкл говорит, что у него руки и ноги от холода отваливаются, но ее это не волнует. Она твердит, что мы еще не всю грязь отмыли, и если ей самой придется нам помочь, то будут нам скорби. Опять скорби. Я еще усердней натираюсь мочалкой. Мы натираемся так, что становимся розовыми, и зуб на зуб у нас не попадает. Но тете Эгги и этого мало. Она выходит во двор с ведерком холодной воды и обливает нас с головы до пят. Теперь, говорит она, марш в дом вытираться. Мы стоим в сарайчике рядом с кухней, обтираемся одним полотенцем. Мы стоим, дрожим и ждем, потому что, пока не велено, на кухню заявляться нельзя. Мы слышим, как она, орудуя кочергой, разводит огонь в очаге. Тут она орет: вы там что, до ночи торчать будете? А ну марш в дом, одевайтесь.
Тетя Эгги дает нам по кружке чая и по ломтю жареного хлеба, и мы тихо сидим за столом и едим, потому надо молчать, пока не велят говорить. Майкл просит у нее еще один ломтик жареного хлеба, и мы думаем: во дает - ему сейчас влепят такую затрещину, что со стула слетит, - а она лишь бормочет: вас жареным хлебом небось не избаловали, - и выдает нам еще по кусочку. Тетя Эгги мочит кусочек хлеба в чае и пытается накормить им Альфи, но он не ест; тогда она посыпает хлеб сахаром, и он все съедает, улыбается и писает ей на колени, и мы в восторге. Тетя Эгги бежит в сарайчик за полотенцем, а мы переглядываемся, улыбаемся до ушей и говорим Альфи, что он самый лучший малыш на свете. В двери появляется дядя Па Китинг, весь черный - он вернулся с работы на газовом заводе. Ох ты елки, говорит он, кого я вижу?
Дядя Па, говорит Майкл, наша мама в больнице.
Неужели? Что с ней стряслось?
У нее воспаление легких, - говорит Мэлаки.
Ну, это лучше, чем воспаление глупости.
Мы не понимаем, над чем он смеется, а тетя Эгги возвращается из сарайчика и объясняет ему, что наша мама в больнице и нам тут придется пожить, пока ее не выпишут. Отлично, отлично, говорит дядя Па, и уходит в сарайчик мыться - но возвращается такой же черный, будто воды на него не попало ни капли.
Он садится за стол, а тетя Эгги подает ему ужин - жареный хлеб, ветчину и нарезанные помидоры. Кыш от стола, говорит она нам, хорошь пялиться, дайте человеку спокойно чаю попить. А ему говорит: хорош подкармливать их ветчиной и помидорами. Arrah, отвечает он, Христа ради, Эгги, дети голодные, а она говорит: тебе какое дело, небось не твои. Она отправляет нас на улицу и велит вернуться спать к половине девятого. На улице мороз и нам хотелось бы погреться у печки, но лучше играть на улице, чем тут сидеть и слушать теткино нытье.
Немного погодя она зовет меня в дом и отправляет на верхний этаж - занять резиновый коврик у соседки, у которой когда-то давно умер ребенок. Передай своей тете - пусть вернет, говорит соседка, мне еще пригодится, когда у меня снова будет малыш. У нее ребенок умер двенадцать лет тому назад, говорит тетя Эгги, а она все хранит этот коврик. Ей уже сорок пять, и если у нее и впрямь кто будет, видать, взойдет звезда на Востоке. А почему? - спрашивет Мэлаки. Не твоего ума дело, говорит она, много будешь знать – скоро состаришься.
Тетя Эгги стелет резиновый коврик на кровать и укладывает Альфи между собой и дядей Па. Она спит у стены, а дядя Па ложится с краю, потому что с утра ему вставать на работу. Нам велят устроиться на полу, у стены напротив - одно пальто постелить, двумя накрыться. Тетя Эгги говорит, что если ночью услышит от нас хоть слово, задницы нам надерет, а утром встать придется рано, потому что завтра Пепельная Среда, а нам не мешало бы сходить на мессу и помолиться за нашу бедную мать и ее пневмонию.
Нас будит пронзительный звонок будильника. Тетя Эгги, лежа в кровати, кричит нам: эй, вы трое, ну-ка встаем и на мессу. Слышите? Умылись, и марш к иезуитам.
На заднем дворе кругом иней и лед, и руки от воды щиплет. Мы слегка брызгаем себе на лица водой из-под крана и вытираемся полотенцем, не высохшим со вчерашнего дня. Мама сказала бы, что это было одно название, а не мытье, говорит Мэлаки.
На улице тоже иней и лед, но в церкви иезуитов тепло. Здорово, наверное, быть иезуитом: спать в кровати на простынках и подушках, укрываться одеялом, просыпаться в теплой уютной комнате, идти в теплую церковь, где только и знай что служи мессу, исповедуй да покрикивай на грешников, кушать извольте подано, а перед сном почитай часослов на латыни. Я и сам хотел бы когда-нибудь стать иезуитом - только тому, кто вырос в переулке, надеяться не на что - бедняков тут не любят. Тут любят богачей на машинах, которые, когда пьют чай, держат чашечки, оттопырив мизинчики.