На мессе в семь утра в церкви толпа народу - люди по очереди подходят к алтарю, и всем на головы сыплют пепел. Майклу нельзя, шепчет Мэлаки, для него это грех, потому что у него Первое Причастие будет только в мае. Майкл принимается реветь: хочу пепел, хочу пепел. Старушка, сидящая позади нас, говорит: зачем обижаете такого милого ребенка? Мэлаки объясняет, что милый ребенок еще не приступил к Первому Причастию и не пребывает в состоянии благодати. Мэлаки готовится к Конфирмации и вечно пытается блеснуть знанием катехизиса, вот и разглагольствует про состояние благодати. Можно подумать, я сам давным-давно, еще год тому назад, не проходил состояние благодати – так давно, что уже забывать начинаю. Ничего не будет страшного, говорит старушка Мэлаки, если ему на голову положат горсточку пепла, и не мучь больше бедного братика. Она гладит Майкла по голове и говорит: какой ты милый ребенок, иди, ступай за пеплом. Он бежит к алтарю, и когда возвращается, старушка вручает ему еще пенни к пеплу в придачу.
Тетя Эгги с Альфи так и лежит в постели. Она велит Мэлаки налить в бутылочку молока и дать ее Альфи. А мне велит развести огонь в печке – в ящике дрова, а уголь в угольном ведерке. Если не разгорится, брызни туда каплю керосина. Огонь горит еле-еле, и дрова дымят; я брызгаю на них керосином, и пламя как пыхнет – чуть брови не опаляет. Кругом дым стоит, в кухню влетает тетя Эгги и отталкивает меня от печки. Боже Всевышний, хоть что-нибудь можешь ты сделать как следует? Вьюшку надо открывать, ах ты, бестолочь.
Про вьюшки я ничего не знаю. У нас дома внизу, в Ирландии, камин, и наверху, в Италии, камин, и никакой тебе вьюшки. А потом ты попадаешь к тете домой и должен разбираться во вьюшках. Без толку ей объяснять, что ты ни разу до сих пор в печках огонь не разводил. Она только даст тебе такую затрещину, что в ушах звенеть будет. Трудно понять, почему взрослых так злят вьюшки и прочая ерунда. Вот я, когда вырасту, не стану лупить малых детей почем зря, за вьюшки или за что еще. А она все орет: вы гляньте-ка - стоит, жук навозный. Не додумался окошко открыть и выпустить дым? Конечно нет. Ну и рожа – вылитый папаша с Севера. Ну что, воды к чаю накипятишь, дом не спалишь?
Тетя Эгги отрезает от буханки три куска хлеба, мажет маргарином, раздает нам и снова ложится в постель. Мы пьем чай с хлебом и в кои веки с удовольствием идем в школу – там тепло, и никакие тетки на тебя не орут.
Когда я возвращаюсь из школы, она велит мне сесть за стол и написать отцу письмо – рассказать, что мама в больнице, и все мы будем жить у тети Эгги, пока маму не выпишут, и что нам тут хорошо, мы все живы-здоровы, пришли нам денег – на еду много надо, мальчики растут и, ха-ха, столько съедают, а малышу Альфи нужна одежда и пеленки.
Я не знаю, почему она вечно злится. Дома у нее тепло и сухо. В квартире электрический свет, а на заднем дворе - собственный туалет. У дяди Па есть постоянная работа, и по пятницам он несет зарплату в дом. Он пьет пиво в «Саутс Паб», но, возвращаясь домой, никогда не горланит песен о скорбной истории Ирландии. Он говорит: чума на все дома, - и еще говорит: самое смешное на свете – что у каждого из нас есть задницы, которые надо подтирать, и никто от этого не избавлен. Как только политик или Папа начинают что-нибудь глаголить, дядя Па представляет, как они подтираются. И Гитлер, и Рузвельт, и Черчилль – все подтираются. И даже де Валера. Он говорит, что только мусульманам тут можно доверять - они едят одной рукой, а подтираются другой. Вообще, рука у человека – сама по себе хитрая бестия: никогда не знаешь, чего она вытворяла.
Иногда тетя Эгги уходит в «Мекэникс Инститьют» играть в карты, и мы с дядей Па пируем на славу. Он говорит: к черту скупердяев, и покупает себе в «Саутс» две бутылки стаута, а в магазине за углом берет шесть булочек и полфунта ветчины. Мы сидим у печки, пьем чай, едим бутерброды с ветчиной и булочками и смеемся над дядей Па и над его рассуждениями про жизнь на белом свете. Он говорит: я газу наглотался и пиво пью, и плевать мне с высокого дерева на весь белый свет и его родичей. Если малыш Альфи устает, начинает капризничать и плакать, дядя Па расстегивает верх рубашки и говорит ему: вот, пососи мамину титьку. Альфи видит сосок и плоскую грудь и от изумленияя снова ведет себя хорошо.
До возвращения тети Эгги нам надо убраться и вымыть чашки, чтобы она не узнала, как мы тут объедались булочками и бутербродами с ветчиной – иначе она дядю Па целый месяц будет пилить. И вот что мне непонятно: почему он это ей позволяет? Он был на войне, наглотался газа, он большой, у него есть работа, он кого хочешь умеет развеселить. Это тайна. Священники и преподаватели всегда так говорят: все тайна, и верьте, чему сказано.