Через неделю приходит письмо, в котором папа сообщает, что благополучно добрался, и что мы должны вести себя хорошо, прилежно молиться и, главное, слушаться маму. На следующей неделе приходит телеграмма – денежный перевод на три фунта, - и мы на небе от счастья. Мы разбогатеем, станем есть рыбу с картошкой, желе с кремом, ходить по субботам в кино - в «Лирик Синема», «Колизей», «Карлтон», «Атенеум», «Централ», и в самый шикарный – «Савой». Может, даже в кафе «Савой», где городские сливки общества собираются, будем пить чай с пирожными. И чашечки непременно будем держать, оттопырив мизинчики.
На следующую субботу телеграмма не приходит, и через одну, и никогда вообще. Мама снова просит подаяние в Обществе св. Винсента де Поля и улыбается в Диспенсарии, когда мистер Коффи и мистер Кейн шутят про папу и шлюшку с Пиккадили. Майкл спрашивает, что такое «шлюшка», и мама говорит, что это «плюшка» – булочка, которую к чаю подают. Целыми днями мама сидит с Брайди Хэннон у огня, курит «Вудбайн», пьет слабый чай. Когда мы приходим из школы, хлебные крошки с завтрака так и лежат на столе. Банки и кружки мама вовсе не моет, так что на сахарнице и везде, где осталась хоть капля сладкого, сидят мухи.
Мама велит нам с Мэлаки по очереди гулять с Альфи, везти его в коляске на улицу, чтобы он подышал свежим воздухом. Нельза же с октября по апрель держать ребенка в Италии. Если мы заупрямимся и скажем, что с ребятами хотим поиграть, мама такую затрещину отвесит, что в ушах потом долго звенеть будет.
С Альфиной коляской мы затеваем игру. Я становлюсь на вершине Бэррак Хилл, а Мэлаки внизу. Я толкаю коляску, она катится вниз, а Мэлаки надо ее словить - но он глядит на приятеля на роликах - и Альфи проносится мимо по улице прямиком в двери паба «Ленистонс», где мужчины спокойно пьют себе пиво, а тут вдруг - коляска и в ней чумазый малыш, который что-то лопочет. Безобразие, кричит бармен, нету закона такого, чтобы малыши на кривых колясках в двери влетали, и он в полицию нажалуется. Альфи улыбается и машет ему ручонкой, и бармен говорит: ладно, ладно, вот тебе, малыш, леденец и лимонад, и братьям твоим тоже, эх вы, оборванцы. Боже Всевышний, тяжко-то как жить на свете - только, думаешь, дело пошло на лад, и нате вам - коляска влетает, и ты леденцы да лимонад раздаешь направо и налево. Эй вы, двое, забирайте ребенка и марш домой к маме.
У Мэлаки возникает еще одна блестащая мысль: пройтись по пабам Лимерика на манер цыган, Альфи в коляске запускать в двери, чтобы нас угощали леденцами с лимонадом, - но я против – если мама узнает, нам точно влетит. Скучно с тобой, говорит Мэлаки и убегает. Я везу коляску по Хенри Стрит и подхожу к церкви редемптористов. День серый, церковь серая, и небольшая толпа возле дома священника тоже в сером. Они ждут, когда тот поест, чтобы выпросить у него остатки обеда.
В середине толпы в грязном сером пальто стоит моя мама.
Моя родная мать попрошайничает. Это хуже, чем пособие, хуже, чем Общество св. Винсента де Поля, хуже, чем Диспенсарий. Это величайший позор – мы теперь почти как цыгане, которые своих чумазых детей поднимают повыше и просят: мистер, подайте ребеночку пенни - миссис, бедняжка голодный.
Теперь и моя мать попрошайка, и если кто-нибудь из наших соседей или из школы увидит ее, наша семья опозорится окончательно. Мои приятели придумают новые прозвища и будут изводить меня на школьном дворе, и я знаю, что они скажут: