Хоть бы одним глазком взглянуть на этих легендарных Близнецов. Это сколько же им сейчас лет получается, если они были рождены во времена правления Валлара?.. Умели-умели тогда маги истинные чудеса творить, не то что нынче: огонек бросил в воздух, и народ уже испускает восторженное «О-о-о!».
Некоторое время спустя Блам, как и обещал, притащил мне кое-какой снеди и немного вина. Естественно, не преминул узнать о качестве произведения и, получив благоприятный отзыв, удалился в добром расположения духа и переполненный гордостью.
После каждодневного употребления серо-белой похлебки, которую пугливо облетали мухи, кусок грибного пирога показался вершиной поварского искусства. А вот вино было, мягко говоря, не очень; даже в моем бедственном положении, когда и вода – в радость, пить бело-красную жидкость приходилось через губу. Не то Блам его разбавил, – в чем я очень сомневался, не то за него это сделал торговец, которого следовало бы заставить самого пить эту дрянь. Не прошло и трех минут, как от пирога остался только пьянящий запах, да и он совсем скоро растворился в бессмертной вони барарской темницы.
Через пару часов Блам вернулся, чтобы проследить за соблюдением других королевских указаний. Тюремщик знал, что рабский ошейник не позволит покинуть пределы темницы, и предусмотрительно привел с собой цирюльника и знахаря. Кроме того, приказал стражникам, как и прежде, прикатить на тележке бадью с горячей водой.
В одной руке Блам держал мои черные, аккуратно свернутые одежды, от которых пахло свежестью, в другой – серые остроносые невысокие сапоги, сияющие чистотой. Добрые сапоги – легкие и прочные; благодаря череде мелких дырочек в них не жарко даже летом.
Тюремщик кивнул стражникам, а сам, поставив сапоги, разложил мои скромные одежды: тонкую рубаху с короткими рукавами и просторные штаны с карманами.
Как только бадью установили на пол, я скинул жесткую, дурно пахнущую хламиду, забросил ее в угол и с превеликим удовольствием залез в горячую воду. От блаженства на миг прикрыл глаза.
– Помыть, побрить и подстричь, – приказал Блам и, вынув из кармана сероватый кусочек шорка, протянул его мне. – Ты про просьбу-то мою…
– Не волнуйся. Добра не забываю, – успокоил его я, и он покинул темницу, оставив меня на милость седовласого цирюльника и рыжебородого знахаря.
Чудесно. Я провел ладонью по гладко выбритому подбородку, вдохнул запах свежей рубахи и опустился на лавку, чувствуя, как чистые длинные волосы щекочут шею. Посмотрел в окно: темнело. Царица-ночь загоняла жителей в дома, красила барарские земли в серые цвета и готовилась бросить в небо щедрую горсть голубых холодных огней. К этому времени я уже дочитал книгу, успел сосчитать количество камней во всех стенах, а также количество трещин на потолке, и от безделья и мук ожидания готов был перегрызть прутья решетки и завыть волком.
Гонец прибыл поздним вечером. И стоило его почуять, как отодрать меня от дверной решетки не смогла бы, наверное, вся королевская армия. Я прилип к ней, словно голодная пиявка к коже, с наслаждением всасывая незнакомые звуки.
В глубине тюрьмы слышались позвякивание кольчужки и твердые шаги. Не нужно было быть пророком, чтобы понять, кто бодро шагал по древним барарским коридорам и так же бодро ступал по старым ступеням многочисленных лестниц. Достаточно было уметь размышлять и обладать хорошим слухом. Ко мне, на последний этаж, взбирался явно не тюремщик.
За год, проведенный тут в тоске, тревоге и безделье, я научился читать звуки почти как текст. И ни разу не слышал подобных. Кто сидит в Бараре? Смутьяны, насильники, убийцы и конокрады – одним словом, смертники, которых решили помучить перед тем, как вздернуть; те, по чью душу никогда не прискачет королевский гонец с приказом о помиловании. Выходит, и нечего ему тут делать, кроме как меня освобождать.
Летом тюремщики никогда не носят доспехи – попробуй в них день за днем, ночь за ночью походить-побродить мимо нагретых солнцем барарских камней. Тут и без того от жары можно сойти с ума, тем более, когда рядом шумит океан, а поплескаться в нем – не судьба. Да и в другое время года доспехи тоже ни к чему: подниматься в них раз за разом по высоким барарским лестницам, наверное, пытка. Они, тюремщики, и так ползают по коридору полудохлыми мухами, и чеканить им шаг незачем, в отличие от бравого королевского гонца.
Была, правда, еще одна немаловажная деталь, бросившая меня к дверной решетке. Прежде чем слух принялись ласкать звуки бодрой и звонкой ходьбы, я почувствовал каплю магии. Едва уловимую, летящую светлячком в ночи. И… подобную той, что таилась в рабском ошейнике, который, как я ни пытался, так и не смог лишить магических свойств. Странно: я мог вытянуть магию из любого колдуна, мог поглотить любое заклинание, но почему-то ни магические ошейники, ни магические амулеты не давались мне, хотя, в сущности, в них сверкала та же магия, что и в колдовских телах. Впрочем, насколько я знал, и сами маги не могли снимать рабские ошейники.
Готов поклясться свободой, на пальце гонца блестел колдовской перстенек Подчинения. И этот гонец мог легко заставить меня броситься в пропасть или прыгнуть на меч. Примерно для этих целей ошейник в придачу с перстнем частенько и использовали. В основном представители знати, желающие решить проблемы без войны и шумихи. Надел такой ошейник на неугодного, но влиятельного человека, дал ему перо и лист – мол, так и так, пиши, что отрекаешься от наследства, и попробуй докажи, что не твоя подпись чернеет на бумаге. Или сразу отправил несчастного к океану – остальное доделают рыбы.
Расстояние между мной и источником магии сокращалось. По Барару как будто несли горячее блюдо, исходящее запахами, которые в местном смраде различал мой чуткий нос. Не глядя на огни, я махнул рукой, и через миг они желтыми корабликами плавали за дверной решеткой, освещая коридор.
Свершилось! Долгожданный королевский гонец добрался до темницы, чьи стены давно лежали на моих плечах неподъемным грузом, гнули меня, пытались раздавить, заставляли кружиться загнанным в клетку зверем и бросаться то к окошку, то к двери. Год, целый год томления.
Гонец смерил меня взглядом, подошел ближе, не обращая внимания на магические огни в коридоре, и вновь осмотрел меня с головы до ног.
Не уважает меня Арцис, не уважает: прислал юнца, да и еще и природой обиженного.
Гонец был чуть моложе меня – от силы лет двадцати пяти; примерно на голову ниже, рядом с высоким Бламом и вовсе смотрелся коротышкой. Был он худ и бледен. Волосы его – черные, редкие, прямые, до плеч – явно знали недавно руки искусного цирюльника, ибо лежали волосок к волоску и были острижены до неприличия ровно. Под острым носом двумя тонкими полосками темнели усы. На мир гонец смотрел темно-серыми, почти черными хитрыми глазками и, судя по всему, каждодневно выливал на себя не меньше флакона эльфийских духов; даже вековечный барарский смрад не устоял перед немыслимым сочетанием ароматов и ненадолго отступил, оставив темницу и часть коридора на милость врагу. На незнакомце болталась светлая голубая накидка до колен, из-под нее у горла выбивалась кольчужка; накидку у пояса стягивал тонкий светлый поясок, не отяжеленный ничем, кроме серебристых нитей замысловатого узора, а кольчуга, кованная наверняка гномами, поблескивала синим. Гонец то и дело дышал сквозь белый кружевной платок, стараясь оградить нос от местного смрада – да, тут тебе не цветочная лавка.