«Двадцать второй» встретил полный изумления взгляд «тридцать пятого» с присущим ему отсутствием чувства. И с ним же, не меняя ни позы, ни выражения лица, он ответил ровно:
– Это я дал Рико спички.
– Зачем ты только это сделал?!
Этот вопрос был задан уже не однажды, и, как подозревал его адресат, еще не раз прозвучит. Он, в принципе, был согласен. Причина, по которой он совершил так называемое «это» была совершенно неудобоварима.
Зачем он это сделал, если заранее знал, чем кончится? Зачем он сделал, и даже никому не сказал? Зачем он сделал и не подумал о последствиях?
– Он попросил.
Шкипер перевел взгляд на Рико. Тот с невинным видом вертит головой по сторонам, наслаждаясь пейзажем. Они втроем сидят на крыше высотного дома. Это идея «двадцать второго». Сам «двадцать второй» глядит вверх, задирая голову, и ветер треплет его неубранные грязные волосы. Он вспоминает свое желание стать птицей.
– Он попросил!
Шкипер в ярости. Они не знали точных новостей, только то, что писали в газетах, а там, как известно, всей правды не напишут. Цифра, обозначающая количество погибших, невидимо висела перед ними всеми. Выживших разослали по другим домам. Их троих тоже причислили к череде ушедших в мир иной. Документы, если они у кого и были, все остались на пепелище, сами превратившись в прах.
– Мы принадлежим сами себе, – заметил «двадцать второй». Он думает, что это неправильно, и что больше нет никакого номерного списка. Какой он теперь «двадцать второй», когда нет ни толстой замусоленной тетради, ни щербатых мисок с жидким супом из гнилых овощей. Но привычка – страшная сила.
– Ты еще более больной, чем он! – собеседник тычет пальцем в третьего члена их компании, в данный момент не обращающего никакого внимания на перепалку. Сидя, подтянув к себе ноги, и ссутуясь, он глядит вниз, напоминая безумную горгулью.
– Ты Ковальски! На всю голову Ковальски!
– Хорошо, – поднимает руки тот, признавая за собеседником правоту. – Моя вина в том, что я не смог отказать, когда меня попросили?
Шкипер сбился с уверенного тона. Он сам не мог устоять, когда его просили. А с Рико все всегда было хуже, чем с прочими: не имея возможности пользоваться речью, он изъяснялся жестами, и смотрел всегда в глаза, ловя ответ. Отказать Рико – это все равно, что пнуть собаку. Какие у него еще радости в жизни-то, кроме трепещущего огонька на кончике спички…
– Нам нужна еда и крыша над головой, – говорит он, резко меняя тему, а его вменяемый слушатель мысленно сдирает с него шелуху цифр. – Я спущусь вниз и найду хотя бы одно из двух. А вы не уходите. Ты присмотришь за ним, - он кивнул на «горгулью». – А он, если что, тебя защитит.
Они запекли голубей. Когда Шкипер возвратился, то как раз застал процесс ощипывания: Ковальски методично, без тени чувства на длинном скуластом лице, очищал птичьи тушки, в то время как Рико выдирал перья клочьями, из произвольных мест, иногда зубами, порыкивая, и, кажется, получал от всего этого немалое удовольствие. В сторонке уже лежала парочка готовых голых птиц, заботливо прикрытая той самой газетой с новостями.
– Что это у вас тут?.. – поинтересовался Шкипер, оглядывая усеянную перьями крышу.
– Голуби.
– Ковальски, не дури. Что вы тут устроили?
– Охоту.
– Ковальски!
– Я снял чужую бельевую веревку и соорудил из нее силок.
– Голуби очень недоверчивы. Чем ты их подманивал?
– Крыша – их дом. Они не боялись тут находиться.
– И ни один не ушел из ловушки?
– Об этом позаботился Рико. Если у нас когда-нибудь будет дом, и в нем заведутся грызуны, кота нам покупать будет необязательно.
Шкипер тяжело опустился на обломок доски, положенный на пару кирпичей.
– У тебя хоть спички-то есть?
– У меня есть Рико. А у Рико есть спички. Бери себе голубя. Как ощипывать знаешь?
Шкипер криво ухмыльнулся и подтащил к себе птицу за крыло.
– Прощай, вегетарианство, – оповестил присутствующих он.
***
Подвалы. Парковки. Чердаки. Скамейки парков. Стоянки. Заправки. Вокзалы. И снова подвалы. Чужая, пахнущая дымом костров и грязью одежда. Чужие люди, чьи имена не успевают осесть в памяти. Иногда – чужие деньги. Разовые заработки. Искать ходит Ковальски – он самый рослый, а детей берут неохотно. Они таскают ящики, копают канавы, моют и отдраивают чьи-то полы и снова таскают ящики. Чужие гаражи, и утомительно-долгая чистка деталей – помногу часов в согнутом положении, так, что после не разогнуться. Шкипер таскает ящики за себя и за Ковальски: тот простудил легкие и пролежал пластом в углу, а отпаивать было возможно разве что горячей водой. Рико сутками торчит в чужих гаражах. Плечи у него опускаются все ниже. К весне он уже не может распрямить спину – но зато в конце недели приносит лимон. Ковальски помнит его очень отчетливо – яркое пятно в их сером углу с еще более яркой этикеткой. На ней – три пальмы на фоне встающего из-за моря огромного солнца. Он никогда не был на море. Стать бы птицей… Он прижимает лимон к лицу и вдыхает запах – незнакомый, едкий и цитрусовый – а потом ест, впиваясь зубами, как яблоко, вгрызается в невыносимо кислую мякоть, жует вместе с коркой, а потом запивает горячей – почти кипятком – водой. Залпом. Падает и спит, долго-долго, с мутной головой. В понедельник ему на смену.
Горы грязной посуды. Ночные забегаловки, оглушительная музыка, пьяные крики, и нескончаемый поток одинаковых белых тарелок. К утру пальцы не гнутся, а в глазах рябит, да и платят немного, но за смену удается натаскать объедков. Брезгливости нет, как нет и стыда – весь мир, мир людей, которые могут себе позволить покупать еду – весь он существует где-то в ином измерении, как будто зазеркальном: близком и недоступном одновременно. Какое им дело до других людей, когда людям нет дела до них?
Иногда не везет. В очередном крохотном и стылом подвальчике Ковальски льет Шкиперу на голову воду из ковшика, тонкой струйкой, пока Рико его поддерживает. На голове кровавая рана. Шкипер молчит и не говорит, откуда она, как не говорит о том, где дневной заработок. И никто его не спрашивает. Ковальски думает только о том, что им нужен спирт, но перекись дешевле. Впрочем, и на перекись им не хватит. Ковальски деловито прижигает рану. Шкипер шипит, дергается, Рико ощутимо получает локтем в печень, но только крепче впивается жесткими пальцами. Ковальски сует пострадавшему в зубы импровизированный кляп. Сбоку, повыше виска, под жесткими волосами, на всю жизнь останется шрам.
Мир оказывается и вправду огромен. Чем дальше идти, тем больше он становится. Они уже не помнят, как долго движутся, и не привязываются ни к какому месту. Им проще, чем другим: их трое. На новом месте первым делом они ищут укрытие. Лучше всего, когда им позволяют спать там же, где они работают, но не всегда так везет.
Мечется и тихо стонет во сне Рико: ему снова снятся кошмары, а разбудить нельзя, потому что по пробуждении он захочет есть, а есть нечего. Шкипер стискивает его за плечи и раскачивается в стороны, как будто уговаривая без слов его – и себя заодно – успокоиться. Ковальски в углу у окна читает медицинский справочник, недавно найденный среди выброшенного хлама. Он убеждает себя, что поглощен чтением настолько, что ничего не видит и не слышит. Наконец, ему удается себя накрутить, поверить в это, и в себя Ковальски приходит от неожиданного тычка – в колено ему лбом упирается проснувшийся Рико, и он позволяет ему класть голову как тому удобно и читает вслух, пока порыкивающий псих снова не засыпает. Другой анестезии у них нет.
Подвалы, чердаки, стоянки, и все новые, новые вокзалы. Дальше и дальше.