Я боялся, что «Рэмем» сделает невозможным работу этого контура обратной связи. Зафиксировав все подробности оскорбления на нестираемом видео, она предотвратит смягчение, необходимое для начала прощения. Я снова задумался над словами Эрики Мейерс о том, что «Рэмем» не повредит крепкому браку. А если чей-то союз был основан (как бы смешно это не звучало) на краеугольном камне забывчивости, какое право имеет «Уэтстоун» разрушать его?
Проблема не ограничивается супругами; отношения всех видов зиждутся на прощении и забывании. Моя дочка Николь всегда была упрямой; вначале непослушным ребенком, потом откровенно дерзкой девушкой. Мы с ней часто и неистово ссорились, когда она была подростком, но эти споры в основном оставили в прошлом, и сейчас у нас хорошие отношения. Если бы у нас был «Рэмем», разговаривали бы мы еще друг с другом?
Не хочу сказать, что забывание – единственный способ исправить отношения. Я не вспомню большинство наших с Николь ссор – и слава Богу – но одну ссору помню ясно, и она побуждает меня становиться лучше как отец.
Николь было 16, и она училась в старших классах. Прошло два года с тех пор как ее мама, Анжела, ушла, вероятно, два самых тяжелых года для нас обоих. Не помню, с чего все началось – наверняка что-то банальное – но конфликт обострился, и вскоре Николь выплеснула на меня всю злость на мать.
– Она ушла из-за тебя! Ты выгнал ее! Можешь тоже уходить, мне пофиг. Без тебя мне будет лучше. – И в доказательство она вылетела из дома.
Знаю, это не было заранее обдуманным злым умыслом с ее стороны – не думаю, что она хоть когда-то думала заранее в тот период своей жизни, – но она не могла придумать более болезненного обвинения даже если бы захотела. Когда Анжела ушла, я был опустошен, и постоянно думал, что я мог сделать по-другому, чтобы удержать ее.
Николь не вернулась до следующего дня, и всю ночь я копался в себе. Раньше я не верил, что был виноват в уходе ее матери, но обвинение Николь послужило сигналом тревоги. До того я не отдавал себе отчета, но теперь осознал, что считал себя главной жертвой ухода Анжелы, барахтаясь в жалости к себе, как бы глупо это ни было. Завести детей даже не было моей идеей, Анжела захотела стать родителем, а сейчас оставила меня расхлебывать кашу. Как можно было взвалить на меня всю ответственность за воспитание молодой девушки? Как настолько тяжелую работу могли поручить кому-то настолько неопытному?
Обвинение Николь заставило меня понять, что ее положение было хуже моего. Я хотя бы добровольно записался в ряды отцов, хотя давным-давно и без полного понимания, во что ввязываюсь. Николь же призвали исполнять роль, не спрашивая ее мнения. И если у кого-то было право жаловаться, то только у нее. Я думал, что хорошо справляюсь с обязанностями родителя, но стало понятно, что должен был лучше.
Я резко изменился. Наши отношения не улучшились накануне вечером, но за годы я смог вернуть расположение Николь. Помню, как она обнимала меня на вручении дипломов колледжа, и я понял, что годы усилий были вознаграждены.
Были бы эти годы возможными с «Рэмем»? Даже если бы каждый из нас смог воздержаться от демонстрации другому его плохого поведения, возможность лично пересмотреть видеозапись ссоры кажется фатальной. Живое напоминание того, как мы в прошлом орали друг на друга, освежало бы гнев и мешало бы нам восстановить отношения.
#
Джиджинги хотел записать некоторые истории о том, откуда пришли тивы, но рассказчики говорили бегло, и он не мог писать так быстро, чтобы поспевать за ними. Мозби сказал, что с практикой дело пойдет лучше, но Джиджинги уже не верил, что хоть когда-то станет достаточно быстрым в письме.
Потом однажды летом европейская женщина по имени Рэйсс пришла проведать деревню. Мозби сказал, что она «человек, который узнает других людей», но не смог объяснить, что это значит, а только, что она хочет узнать о земле тивов. Она задавала вопросы всем, не только старейшинам, но и молодым, даже женщинами и детям, и записывала все, что ей говорили. Она не старалась чтобы кто-то принял европейские обычаи; когда Мозби настаивал, что нет такой вещи как проклятие и на все воля Божья, Рэйсс спросила как проклятия работают и внимательно слушала объяснения того, как твоя родня по линии отца может проклинать тебя, пока родня по материнской линии защищает от проклятий.
Одним вечером Коква, лучший рассказчик в деревне, поведал историю о том, как люди Тива разделились на разные кланы, и Рэйсс записала все в точности, как он сказал. Позже она переписала историю с помощью машины, в которую она громко тыкала пальцами и получала чистый и легко читаемый текст. Когда Джиджинги попросил ее сделать еще одну копию для него, она согласилась, чем очень его порадовала.
Бумажная версия истории, как ни странно, разочаровала. Джиджинги помнил, как впервые услышал о письме и представлял, что оно позволит ему видеть рассказчика как живого. Но письмо этого не сделало. Когда говорил Коква, он не пользовался только словами; он пользовался звуками голоса, движениями рук, светом в своих глазах. Он рассказывал историю всем своим телом, и вы так ее и понимали. Ничего из этого не было на бумаге; можно записать только голые слова. А чтение одних слов давало только намек на впечатление от рассказа Коквы, как будто облизываешь котелок, в котором приготовили окру, вместо поедания самой окры.
Джиджинги был все еще рад бумажной версии и время от времени перечитывал ее. История была хорошей и заслуживающей записи на бумаге. Не все записанное на бумаге настолько заслуживало этого. Во время проповедей Мозби читал вслух истории из своей книги, часто хорошие, но в том числе он читал и слова, дописанные им за несколько дней до проповеди, которые были вообще не историями, а заявлениями о том, как европейский бог улучшит жизнь людей Тива.
Однажды, когда Мозби был красноречив, Джиджинги выразил свое восхищение им.
– Знаю, ты высокого мнения обо всех своих проповедях, но сегодняшняя была особенна хороша.
– Спасибо, – улыбаясь, ответил Мозби. А потом спросил: – Почему ты сказал, что я высокого мнения обо всех моих проповедях?
– Потому что надеешься, что люди захотят прочитать их через много лет.
– Я не надеюсь. С чего ты это взял?
– Ты записал их до того, как принес. Прежде чем кто-то услышал проповедь, ты записал ее для следующих поколений.
Мозби рассмеялся.
– Нет, я не поэтому записываю их.
– Тогда почему? – Он знал, что это не для людей где-то далеко, потому что иногда посыльные приходили в деревню, чтобы принести бумагу Мозби, но они никогда не забирали у него листы с проповедями.
– Я записываю слова, чтобы не забыть, что хочу сказать во время проповеди.
– Как ты можешь забыть то, что хочешь сказать? Мы с тобой разговариваем сейчас и никому для этого бумага не нужна.
– Проповедь отличается от общения. – Мозби задумался. – Я хочу быть уверен, что читаю проповеди как можно лучше. Я не забуду, что хочу сказать, но могу забыть лучший способ. Если я не запишу, мне надо будет беспокоиться. Но запись слов не только помогает мне помнить. Она помогает мне думать.