— Олейком Гавриловичем Крижаком. Это и в справочке вы писали. Только тогда я назывался не Олейком, а Александром и вместо глитаєнко[24] стал бедняцким сыном. Жизнь — это всегда театр! Только одним в этом театре выпадают истинные роли, а другие становятся пожизненными статистами. Не станьте им… Не соблазняет вас новая власть? Не хотите, как большевики говорят, перестраиваться? К этому разговору мы когда-то еще вернемся, а сейчас могу выдать бумажку, чтобы вас по ошибке не взяли за жабры. Глаз за глаз, ухо за ухо! — засмеялся и открыл разбухший планшет. Из него вынул бланк со штампом начальника украинской полиции, согнулся над столом и стоя черкнул на нем несколько слов и скрепил их хитроватой подписью, похожей на туловище общипанного крижака.
И вот еще не просохшая бумажка дрожит в руках Поцилуйко и укрепляет, и увеличивает клубок жизни в его душе. Фортуна снова улыбнулась Поцилуйко, но зачем было при этом иметь свидетеля? Разве нельзя было на это время выпихнуть вдову хоть в каморку или в сени? Теперь ее взгляд больше смущал Поцилуйко, чем змеиные глаза начальника полиции.
Когда гитлеровцы съели все, что было на столе съедобного, и когда ежевичная водка пятнами вышла на широкощеком лице Крижака, он властным жестом руки вызвал Поцилуйко на улицу и на пороге тихо зашептал:
— Не поймите мое великодушие и мой добрый юмор, как мою слабость. Я пока что не заставляю вас работать с нами, потому что с вас еще не слезла шкура труса. Но если на хуторе появятся партизаны или подпольщики, вы сразу же должны будете об этом сообщить меня. Иначе с вами будет разговаривать гестапо, а оно вытянет со шкуры ваше мясо. До свидания, господин Поцилуйко.
— До свидания, — вздрогнул от остекленевшего взгляда полицая.
Как в плохом сне, мимо него прошли немцы, и он, как побитый пес, съежившись, пошел в дом. Вдова даже не взглянула на него. Но ее лицо, вся фигура и даже одежда встопорщилась против сомнительного нахлебника. Потрескавшимися, шершавыми руками она открыла все форточки и двери, чтобы из хаты выветрился дух проклятых чужаков.
Этой ночью они долго не могли уснуть. Она проклинала себя, что приютила слизняка и дурака, который еще до войны стал выродком. А он мучился, что его позор каплями масла всплыл на воду, и ругал своего, как оказалось, довольно опасного свидетеля. «Тоже какую-то идейность имеет! В постели должны заканчиваться все бабские идеи. Но эту ведьму, наверно, не привлечет и царская кровать. И как в ней уживается любовь к мертвому и жестокосердие к живому! Ох, Василина, Василина, много ты можешь принести горя, если клубок войны покатится назад».
С этой ночи он начал бояться нашей победы. В фальшивой душе мололся страшный помол фальшивой справочки.
А спустя недели три в полночный час к дому вдовы прибились новые гости — два партизана. Голодные, в изодранной одежде, плохо вооруженные, они совсем не были похожи на грозных народных мстителей. Василина узнала одного из них, начала собирать ужин. Партизаны сели за стол, пригласили и хозяйку посидеть с ними, а Поцилуйко пронизывали и измеряли нехорошими взглядами. После ужина оба подошли к нему, и старший, с полумесяцем бородки, насмешливо спросил:
— Так вы, гражданин Поцилуйко, всю войну собираетесь как пень, трухнуть в этом закутке? Не тяжеловаты ли для вас вдовьи харчи и сапожные заработки? Или, может, к «новой власти» перекинетесь? Ну, скажите что-то красненькое, как вы на трибуне, бывало, щебетали.
Но красноречие и сейчас покинуло Поцилуйко. Он что-то невыразительное промямлил, а партизан изумленно пожал плечами.
— Кумедия, и все! Каким был когда-то оратором, а теперь мамулой[25] стал. Неужели у вас язык закостенел? Или, может, душу заклинило? Я еще давно грешил на вас, что в лихой час вы станете если не предателем, то пень-колодой. А наш командир не верит в это. Что прикажете ему передать?
— Кто же ваш командир?
— Мироненко.
— Мироненко!? Тот самый?.. — неожиданно вырвались глупые слова.
— Тот самый, которому вы когда-то объявили политическое недоверие. И все равно он еще верит в вас, хоть и залили вы ему сала за шкуру. Я тоже охотно выпил бы мировую с вами, но я не такой доверчивый, как мой командир. Так что ему сказать?
— Я еще подумаю над этим вопросом, — пробубнил Поцилуйко. — Это сложный вопрос.
— Даже очень сложный! — насмешливо сказал партизан. — И долго будете думать?
— Подождите хоть немного.
— Что же, подождем, пока кое-кто всю войну просидит на хуторе. Спасибо, Василина, за хлеб-соль. Бывай здорова.
Мстители даже не взглянули на Поцилуйко и тихо выскользнули из хаты.