Прошу вылазкой задержать работы противъ Кумирнскаго редута.
Флигель-адъютантъ полковникъ Семеновъ.
8 часовъ утра.
Въ 3 часа дня весь западный фронтъ открылъ огонь по квадратамъ.
Флигель-адъютантъ полковникъ Семеновъ.
6 час. вечера.
Около 6 ч. вечера замѣчено движеніе на предгоріяхъ Угловой и у деревень Игазуанъ и Тамицзуанъ. Днемъ были небольшія перестрѣлки нашихъ дозоровъ съ японскими постами. Въ расположеніи безъ перемѣнъ. Японцы таскали ящики на Угловую и ея предгорія.
Капитанъ Романовскій.
8 час. 15 м. вечера.
Длинныя палаты. Ряды коекъ. Скученно. Неуютно. Всѣ мѣста заняты. Большинство лежитъ. Поправляющіеся въ желтыхъ халатахъ группами сидятъ на кроватяхъ, стоятъ у оконъ. Шума нѣтъ, но и не тихо. Санитары слоняются въ замусленныхъ, грязныхъ фартукахъ. Суетится добровольная сестра милосердія. Величественно отъ больного къ больному шествуетъ фельдшеръ. Воздухъ спертый, грязные полы. Недостатокъ въ бѣльѣ.
Впечатлѣніе тяжелое.
Это Дальнинскій госпиталь.
Подошелъ къ группѣ больныхъ.
Всѣ встали.
— Садитесь, дорогіе. Каково вамъ живется?
— Скучно, баринъ. На фронтъ не пускаютъ, Совсѣмъ здоровъ, кажется, а докторъ наказываетъ годить.
Постепенно всѣ втянулись въ бесѣду. Разспрашиваютъ про новости съ фронта.
Сталъ ободрять, обнадеживать.
Разсказывалъ подробно, что происходитъ на линіи, что за предѣлами Артура.
Группа больныхъ увеличивалась.
Всѣ внимательно слушали, жадно ловя каждое слово.
Посыпались вопросы. Едва успѣвалъ отвѣчать. Оживленіе росло. Начались шутки, смѣхъ. Спрашивали — правда ли, что всѣ артурцы получатъ георгіевскіе кресты. Обнадежилъ. Трунилъ.
Совсѣмъ разошлись больные — о пережитомъ не было и помину.
— Баринъ, а баринъ! — вдругъ потянулъ меня рядомъ лежащій. — Очень мнѣ плохо! Выживу ли? — молящимъ, упавшимъ голосомъ почти шепталъ раненый.
Я изъ Россіи, съ витебскаго полка переведенъ.
Вотъ уже третій мѣсяцъ, и все хуже, хуже...
Видъ истомленный, лихорадочный; сухой блескъ красивыхъ юношескихъ глазъ отражалъ много терпѣнія, много страданія.
Говорившій умолкъ — вѣки медленно опустились, руки безпомощно легли на грудь……..
Я спросилъ стоящаго рядомъ служителя — куда раненъ больной? Санитаръ, съ головой, напоминающей конусъ, съ преглупѣйшей физіономіей, рѣзко спросилъ, поправляя раненому подушку:
— Энтотъ? Помреть! убѣжденно отвѣтилъ конусъ и повернулся къ другому раненому.
Я, перебивъ служителя, хотѣвшаго еще что-то ляпнуть, взглянулъ на страдальца.
Большіе черные глаза смотрѣли на меня. Углы рта дрожали.
Глаза уже не были сухи, слеза катилась.
Я сталъ обнадеживать.
Раненый вдругъ скорчился отъ приступа боли. Выпрямился и, уставивъ на меня большущіе глаза, задумчиво сказалъ:
— Нѣтъ, не помретъ!!
Баринъ, я четвертаго году служилъ въ Россіи, пригнали сюда. Раненъ только въ бедро. А болитъ все тѣло, ноетъ, болитъ….. Правда, я не умру? Правда, баринъ?
Взоръ его свѣтился мольбой………….
Рядомъ лежалъ совсѣмъ еще мальчикъ съ ампутированной выше колѣна ногой.
На мой вопросъ отвѣтилъ почти дѣтскимъ голосомъ, послушнымъ, добрымъ, измученнымъ:
— Ногу отрѣзали.
— Когда?
— Вчера, а сегодня руку.
Смотритъ на меня сѣрыми, добрыми глазами. Въ лицѣ ни кровинки.
Другая рука тоже не дѣйствуетъ. Муха ползетъ по лицу.
— Сестрица, господинъ фельдшеръ, накройте пожалуйста лицо — тихо проситъ изуродованный человѣкъ.
— Какъ твоя фамилія?
— Сколько тебѣ лѣтъ?
— Двадцать одинъ. Осенью взяли.
Солнце бросало уже косые лучи въ окно. Быстро спускались сумерки.
Подавали ужинъ.
Противъ окна, въ сидячемъ положеніи, голова съ головой съ юношей — бородатый запасной; отъ человѣка осталась лишь его тѣнь. Въ груди хрипитъ.
— Что съ тобой?
— Вотъ животъ отсель и досель жжетъ, все жжетъ и жжетъ, а такъ все хорошо — на фронтъ бы ужъ пора.
Стоявшая сзади сестра шепчетъ мнѣ:
— Чахотка къ концу. Легкія изрѣшетены пулями.
Въ концѣ комнаты госпитальный фельдшеръ умираетъ отъ чахотки. Агонія. Отъ лица — комочекъ, отъ здоровеннѣйшаго мужчины — жалкій скелетъ.