Рассматривая характеры самоубийц, при всей схожести их психологии аппаратчиков, отметим, что это были люди со своими особенностями в вопросах государственной и партийной морали, человеческой чести.
Остановимся на «портрете» Цвигуна. По свидетельству сослуживцев и тех, кто знал его многие годы, это был тоже своего рода, с коммунистической точки зрения, человек чести. Он не смог перенести той вакханалии, которая стала твориться в партийных «верхах» еще под конец «царствования» Брежнева. Цвигун видел, что не только дети вождя партии, но и многие партаппаратчики буквально попирали нравственные коммунистические нормы, используя должностные привилегии и родственные связи для достижения высших благ на буржуазный манер. Партия проповедовала народу принципы скромности, отречения от буржуазной пресыщенности, а элита утопала в роскоши. Эти резкие контрасты, несоответствие между официальной идеологией и повседневным поведением партфункционеров, их семей и могли быть причиной душевной драмы «принципиального партийца» Цвигуна. Он не смирился с прогрессирующим моральным развалом правящей верхушки и не хотел сам в этом участвовать.
Прекрасно знали ситуацию в СССР и Пуго с Кручиной. Знали и другие партийные, государственные функционеры, генералы, кого в Кремле приласкала щедрая партийная рука. Пуго в своем окружении слыл дальновидным человеком, хладнокровным реалистом, умел избегать трений при разногласии «всемогущих вождей ЦК». Так неужели он и Кручина не могли заранее предположить, что затея с путчем и ГКЧП не имеет шансов на удачу? Тем более, как стало известно впоследствии, многие «путчевые» мероприятия готовились наспех. Раз так, то с его опытом работы в КГБ Пуго обязан был учесть и «аварийный» вариант, то есть заранее подготовить для себя лично путь к отступлению. Это рассуждение касается и Кручины, и других самоубийц, искушенных в кремлевских интригах. И отступление в данном случае значит вовсе не самоубийство. Неужели они не продумывали вариант бегства вместе с семьями из страны на случай провала ГКЧП? С их финансовыми возможностями и связями с правительствами устойчивых режимов в соцстранах это был бы самый приемлемый вариант. Например, укрыться на Кубе, в Северной Корее, Китае. Вряд ли они были настолько самоуверенны, что рассчитывали на массовую поддержку трудящихся «от Москвы до самых до окраин» — страна с 1989 года публично осуждала тоталиаризм и сталинский культ личности.
Это один аспект дела. Другой заключается в том, что демократы, противостоявшие путчу, не закрыли наглухо страну; многие военные, в том числе и пограничники, отвечавшие за этот вопрос, колебались и выжидали. Это подтверждено официальными источниками. Так что выскользнуть на спецсамолетах из СССР путчистам, их родственникам и приближенным не составляло большого труда и риска. Так почему никто из пошедших на самоубийство не пустился в бега, если опасался народного суда за свои партийные-прегрешения? Вот в этом и заключается главная странность, которая, к сожалению, нигде не находит конкретного документального разъяснения и подтверждения.
Не выдерживает критики и гипотеза, что покончившие с собой были склонны к суициду. Их лечащие врачи утверждали, что все высокопоставленные пациенты были психически устойчивыми людьми иниу одного из них не замечалось психических отклонений, склонности к опасной форме депрессии, к «черной меланхолии», как говорят в народе. Правда, они были несколько морально подавлены пошатнувшимся с начала 1991 года положением КПСС в стране. Но это переживали сотни тысяч веривших в Компартию и в итоге пережили, адаптировались в условиях «пресловутой пробуржуазной демократии», а определенная часть бывших партийцев даже преуспевает на ниве бизнеса и предпринимательства.
В отношении самоубийц остается верить в одну версию: они по своему складу характера и психологии были теми функционерами, для кого расставание с властью и возможное привлечение к суду было страшнее смерти. Не следует отбрасывать и фактор своего понимания ими вопросов семейной чести и позора.