— Никаких тайных делишек ни с какими бандитами у меня нет, — ответил Морозов. — И я прошу вас сейчас же оставить этот дом.
— Ах, Савва Тимофеич! — воскликнул гость и поглядел на Морозова со странным выражением насмешки и жалости. — Вы так неопытны в конспирации! Мы следили за вами... Вы оказали нам огромную услугу: вы сами привели нас к гнезду этих подлых, безбожных и бессовестных бандитов. Теперь мы без труда схватим их главаря — этого гадкого жирного калмыка по кличке Железный — и повесим его. И вас тоже.
— Все это чушь собачья, — сказал Морозов, — и я не понимаю, для чего вы говорите мне это.
— Хотите, я воспроизведу весь ваш вчерашний разговор с Железным? Вы говорили ему, что надеетесь на государственный переворот и желаете стать царем... Этот Железный — гнусный провокатор. И тот рыжий, лысый — тоже. Я слежу за ним второй год. Вы доверились мерзавцам... Мне продолжать? — спросил гость, когда Морозов тяжело опустился на диван, словно ноги не держали его.
— Нет, не продолжайте... Но зачем же...
— Видите ли, я втайне сочувствую вашему делу, — сказал гость. Светлые глаза его были серьезны, но тонкие губы кривились в бесовской улыбке. — Я решился вас предупредить, жестоко рискуя.
— Я сейчас же уеду, — заволновался Морозов.
— Поздно, дорогой друг... Поздно! Вы уже погубили всю организацию. А в ней состоят не одни только мужчины. Там сотни женщин, детей...
— Как — детей?!
— Да, да, детей, невинных детей: они разносят листовки, прокламации и всякое такое... — теперь в голосе посетителя звучали слезы. — Из-за вашей неосторожности они должны погибнуть. Вы-то, может быть, еще откупитесь или останетесь в эмиграции и так спасете свою жизнь, а эти женщины и дети — нет...
— Я обесчещен навсегда! — простонал Морозов, хватаясь за голову.
— И еще хуже, — продолжал гость, словно вколачивая гвозди в крышку гроба, — ваши фабрики, как имущество государственного преступника, будут конфискованы в казну... Да-да, — прикрикнул он, видя, что Морозов глядит недоверчиво, — сейчас, когда раскрывается такой ужасный заговор, царь не будет соблюдать обычных порядков! Ваши рабочие, о которых вы так печетесь, достанутся какому-нибудь жестокому, подлому эксплоататору; или, быть может, их всех тоже повесят — ведь вы, наверное, и их успели уже втянуть в революцию?
— Что же мне делать?!
— Есть способ... Но только очень смелый человек может решиться прибегнуть к нему. Если вы... ах, право, мне тяжело произносить эти слова.
— Говорите же, — настаивал Морозов и вдруг отшатнулся в ужасе: он понял.
— Да, да... Если вы сейчас, пока заговор еще не раскрыт окончательно, покинете этот мир — ваше имущество достанется законным наследникам. Да и организацию, быть может, еще удастся спасти...
— Как?!
— Возьмите всю вину на себя. Скажите, что это вы единолично готовили государственный переворот.
Теперь прозрачно-зеленые глаза гостя не отрывались от глаз Морозова; похоже было, что он гипнотизирует его... Савва Тимофеевич, парализованный этим змеиным взором, даже не пытался сопротивляться. Он вздохнул беспомощно, по-детски, и проговорил прерывающимся голосом:
— Я... я должен написать записку?
Гость молча кивнул и подал Морозову бумагу и перо. «Я, Савва Морозов, — твердо и повелительно диктовал он, нагнувшись над плечом Морозова и следя за каждой буквой, которую тот выводил дрожащей от волнения рукою, — я, Морозов, объявляю, что...»
— Ага, хорошо, — сказал гость, закончив диктовать признание. — Теперь, пожалуйста, начните новый абзац. «Убиваю же сам себя сегодня из револьвера не потому, что раскаиваюсь и вас боюсь, а потому, что имел в России намерение прекратить свою жизнь». Число, подпись свою поставьте... теперь еще подпишите «Vive l'emperieur», и довольно.
— Зачем же «Vive l'emperieur»? — спросил Морозов, поднимая полный муки взгляд на гостя.
— Да уж так надобно. — Гость выхватил из трясущейся руки Морозова лист бумаги и помахал им в воздухе, просушивая чернила.
Морозов был страшно бледен, губы его прыгали, лицо кривилось; он вскочил с дивана, быстрым жестом схватил с окна револьвер, выбежал с ним в спальную комнату и плотно притворил за собою дверь. Дзержинский постоял с минуту в раздумье, глядя на дверь. «Если сейчас, так, пожалуй, и выстрелит, а начнет думать — ничего не будет». Он каждый миг с мучительным беспокойством прислушивался и — вдруг озлился. Из всей силы он толкнул ногой дверь; но ни выстрела, ни крика... В спальне никого не было. «Неужто в окно убежал?» В самом деле, в одном окне отворена была форточка. «Нелепость, не мог он убежать через форточку». Феликс Эдмундович прошел через всю комнату прямо к окну. «Никак не мог». Он стремительно обернулся.