Верней, тому, кто выдавал себя за самого почитаемого бога Эллады.
«Всё-таки есть в этом что-то нездоровое, – думал Кадмил, глядя под ноги, чтобы не споткнуться на крутых ступеньках. – Одевается, как эллин, требует на обед рыбу, сыр и оливки, пьёт разбавленное вино. Ну, такое ещё можно понять; в нашем климате хитон и хламис пользительней закрытых костюмов с Батима. Всё свободно, ветерком обдувает. Да и хиосское розовое с дельфийскими оливками – сочетание, вполне достойное богов. Но вот то, как он требует, чтобы к нему обращались «Локсий»... Похоже, и впрямь начал считать себя воплощением Аполлона. Впрочем, его на самом деле зовут похоже».
На четвёртом этаже было пусто и прохладно. В галерее между колоннами гулял ветерок, закатное солнце целовало оплетавшие стену виноградные листья. Расставленные через равные промежутки, светились розовым мрамором небольшие статуи – Клото, Лахесис и Атропос, три богини судьбы, что охраняли обитель Гермеса. Обитель Кадмила.
Стражники у двери в зарядную комнату гаркнули приветствие, склонились, в точности повторяя движения тех, у кабинета наверху. Кадмил коснулся замка, и дверь, узнав его, отворилась. Одновременно он почувствовал, как раздвигается невидимый барьер, с тем чтобы пропустить и вновь сомкнуться за спиной, отрезая дорогу любому, кто мог побеспокоить бога в его святилище.
Зарядная комната тонула в красноватом полумраке, в углах прятались тени, со стен помаргивали огоньки приборов. И только ложе было освещено «божественным светом», лампой-кристаллом под рубиновым полупрозрачным колпаком.
Кадмил обошёл вокруг ложа, ведя рукой по его поверхности, тёплой, тёмной, изумительно шершавой.
Оно казалось живым существом. Ждало, манило. В нём почти ощутимо пульсировала энергия пневмы – как кровь, как дыхание, как сама любовь.
Чёрный, чернее полночи, камень. Высотой в два локтя, длиной в мужской рост, ширины такой, чтобы, лёжа на нём, свободно распахнуть руки. Мельчайшая резьба по бокам: войны, походы, торжества, жертвы, чествования, союзы, раздоры, свадьбы, погребения, боги, люди, жрецы, дети, старцы, скелеты, рабы, цари, любовники, музыканты, хлеборобы, маги, кузнецы, горы, небеса, солнца, луны, ветры, копья, жезлы, чаши, монеты, звери, птицы, ящеры, повозки, храмы, башни, города, могилы, сады, моря, реки.
Сверху – неровная, грубая твердь, словно только что отколотая от материнской скалы.
И отполированное углубление в виде человеческого силуэта посередине.
Кадмил не знал, сколько тысяч лет кряду боги ложились на этот древний камень, питаясь сокрытой в нём силой. Но, как видно, достаточно для того, чтобы их тела оставили совокупный отпечаток, раз за разом делая его глубже и глаже. И сейчас была очередь Кадмила.
Он взял с полки песочные часы, перевернул. Опёрся ладонями на ложе, занёс ногу, возлёг. Закрыл глаза.
Приборы на стене издали хрустальный звон.
Пневма наполнила его до пределов. Звенящая радость, бесконечная сила, опьянение без дурмана, мудрость без ветхости. Мир простёрся от затылка до пяток, бесконечность сжалась под сердцем, звёздный свет прокатился по каждой жиле. Он был всем, и всё было им. Он летел, оседлав комету, держа в руке молнию, догоняя светила. Знал все стихи и книги, написанные и ждущие, когда их напишут. Слышал разом все лиры и кимвалы, все барабаны и флейты. Видел каждый восход и каждый закат от первого до последнего дня Земли. Беседовал с искуснейшими философами, ласкал самых нежных дев, пил молоко людской праматери. Становился ребёнком, юношей, отцом, патриархом, умирал и снова рождался. И всё было как во сне, но волшебней; как наяву, но явственней; как в мечтах, но прекрасней.
А потом он услышал, как в песочных часах упала последняя песчинка.
– Пора, – прошептал он, открыл глаза и с сожалением, нехотя поднялся с ложа. Ни одна кровать не была такой желанной, как эта жёсткая, неровная плита. Однако слишком долго впитывать пневму не стоило: тело Кадмила было устроено не совсем так, как тело Локсия, или Орсилоры, или Хальдер, или любого другого бога с Батима. Он не мог позволить себе того же, что могли они.
Снаружи, в коридоре ничего не изменилось. Солнце по-прежнему согревало виноградные лозы, охрана так же неподвижно стояла на страже, ветер овевал статуи Клото, Лахесис и Атропос. Но всё это стало совсем другим, потому что теперь Кадмил был полон пневмы. Словно кто-то снял тонкую кисею с его глаз, прибавил листве глянца, солнечным лучам – золота, небу – глубины. Даже скучавшие у порога мордовороты-стражники казались в этот миг величественными героями мифов, исполинами, могучими гекатонхейрами. Такое, он знал, проходило обычно спустя четверть часа. Но всё равно было здорово.
Он проследовал мимо своих комнат, миновал купальню и гимнастический зал. В конце галереи была устроена прочная дверь, открывавшая путь к особому гардеробу, маленькой комнате, где Кадмил мог облачиться для путешествия, уложить вещи в дорогу, узнать погодную сводку. Там его обычно ждала Мелита, жрица-техник, отвечавшая за предполётные приготовления. Ждала она его и сегодня.
Дверь распахнулась рывком: не рассчитал силы, пневма играла в крови. Мелита, хлопотавшая подле распятого на вешалке костюма, обернулась на звук. Улыбнулась, тряхнула головой.
– Мой бог! – сказала она с шутливой почтительностью. Кадмил шагнул к ней, сжал в объятиях, крепко поцеловал. Она, смеясь, обвила руками его шею, взъерошила волосы на затылке. Ответила долгим поцелуем. Немного спустя Кадмил опомнился, отстранил её, поглаживая запястья. Заботливо оглядел.
Мелита была эллинкой, дочерью эллина, внучкой эллина, правнучкой эллина – и так далее, вплоть до праотца Девкалиона. Карие глаза, такие огромные и яркие, что взгляд, казалось мог обжечь, как выстрел из боевого жезла. Изящный точёный нос. Всегда сочные, блестящие губы. Кудри, струящиеся до самого пояса, оливковая кожа. Порой Кадмил боялся, что Мелита не настоящая, что она – одна из иллюзий, созданных Локсием. Возможно, совершенство её красоты было одной из причин, раз за разом заставлявшей Кадмила искать доказательства того, что она создана из плоти, как любая другая женщина. И раз за разом находить их.
Совсем недавно он получил ещё одно доказательство. Окончательное и определённое.
– Ты как? – спросил он, легонько касаясь живота Мелиты.
Та беспечно отмахнулась:
– Пока ничего не чувствую. Срок очень маленький. Вот погоди месяца три – растолстею, стану капризничать. Небось пожалеешь ещё.
– Жду не дождусь, – усмехнулся он. – Всегда любил женщин в теле.
– Все вы, мужики, так говорите, – протянула она, прищурившись. – А потом сбегаете к другой. Ты-то сейчас к своей царице летишь, а?
– Семела? Ей за сорок, она двоих детей выкормила, и груди у ней болтаются до пояса.
– Вот, значит, как? – Мелита склонила голову набок. – Продолжай.
– Да она страшная, как Ламия-людоедка! – воскликнул Кадмил. – Волосы выпадают прядями, шея в таких бородавках, что никакого ожерелья не надо. Правый глаз смотрит в пол, левый в потолок. И она чешет жопу прилюдно, даже когда сидит на троне.
– М-м... В прошлый раз ты говорил, что у неё только один глаз, – задумчиво сказала Мелита.
– Я врал! – развёл руками Кадмил.
Они расхохотались и снова стали целоваться.
– Возвращайся поскорей, – промурлыкала она.
– Ты говоришь с Гермесом, женщина, – притворно нахмурился Кадмил. – Быстрей меня – только мысль. Вернусь мигом, не успеешь заскучать.
– Я уже скучаю... Все костюмы заряжены и проверены. Какой возьмёшь?
Кадмил покосился на вешалку у стены, где висели лётные комбинезоны. Тяжелые и душные даже на вид, но, увы, необходимые.
– Чёрный, – решил он. – Ночь ведь на носу. Маскировка не помешает.
– Как скажешь. Ветер северо-северо-западный, два балла. К ночи стихнет.
– Хорошо, если так. Сумку мне собрали? Я вчера просил кастеляна.
Мелита, снявши руки Кадмила со своей талии, подошла к сундуку у входа. Вынула холщовую сумку – с двумя ремнями крест-накрест, чтобы не болталась в полёте.