— Сбор! Все мужчины — становись!
Не люди — тени, вытянувшиеся было внутри палатки и у входа, чтобы наконец-то поспать, встали, едва держась на ногах, с запавшими глазами, и сгрудились в слепящем свете мотоциклетных фар. Последним пришел Аладар Фюрст и за ним Феликс. И если некоторые старики стонали, словно в тяжком сне, то ребе Аладар глядел кротко и задумчиво. Петер Шох двинулся к нему с важным видом, тяжело ступая, очень медленно, сладострастно прищурив маленькие глазки, и с многообещающей кривой ухмылкой. Штурмовики хохотали во все горло. Сейчас наверняка пришел черед главной потехи, ради которой стоило провести пару ночей невесть где в разудалой охоте. Ведь Петер ль, штурмфюрер, был весьма известен своими остроумными выходками. И вот он стоял, белокурый и стройный, перед Фюрстом, намного выше маленького хрупкого раввина, держа в правой руке крест, простой деревянный крест с бедной могилы на Мёрбишском кладбище, который он, наспех приколотив к нему по бокам дощечки, превратил в свастику, символ победы. В стране пока еще не было свастик, так что Шох, ломая голову над своей затеей, напал на мысль ограбить какого-то забытого мертвеца, лишив осевший могильный холмик его христианского украшения. Он поднял эту странную зловещую свастику высоко над головой, как крестоносец:
— Эй, жид пархатый, чесночная морда! — закричал он, и по голосу его было слышно, как он упивается своей затеей. — Ты раввин, что ль? Отвечай, раввин ты?
Ответа не было.
— Раз ты раввин, то скачешь в шабес в лапсердаке и трясешь пейсами перед своим вонючим ковчегом, так, что ль, Мойшеха-маца, Шойреха-моча, кис мир ин тохес…
Мотоциклисты гоготали в восторге от этой издевательской пародии на еврейский. Фюрст стоял молча, будто и вовсе не замечая происходящего.
— И раз ты раввин, значит, целуешь в шабес свой ковчег, а?
Ответа не было.
Тогда Шох нанес Аладару Фюрсту короткий удар левой в живот, так что у того подкосились ноги. Потом повернулся к своим молодчикам:
— Никто не может сказать, что мы с вами плохо обращаемся… Тебя, жид пархатый, я удостаиваю чести поцеловать своим поганым рылом символ величия германской расы… А поп пусть поет при этом «Господи, помилуй!»
Аладар Фюрст, все еще стоя на коленях, спокойно взял эту деревянную свастику, которую Шох, отступив на шаг, теперь протягивал ему. Сначала он нерешительно держал его в руках, этот грубый ветхий крест с могилы неизвестного мертвеца, пахнущий мокрой весенней землей. В эти напряженные секунды Оттокар Феликс молился о том, чтобы Фюрст не совершил неосторожного, а попросту поцеловал бы деревянную свастику. Но произошло нечто совершенно неожиданное.
Вот что буквально произнес капеллан, прерывая свой рассказ:
— Еврейский раввин сделал то, что должен бы сделать я, христианский священник… Он восстановил поруганный крест…
Аладар Фюрст делал это, полузакрыв глаза, словно замечтавшись о чем-то далеком, и не резко, а плавными неторопливыми движениями. Он отламывал одну за другой слабо державшиеся на гвоздях боковые дощечки, превратившие крест в свастику. Но поскольку он был уже полусгнившим от непогоды, то заодно обломился краешек замшелой поперечины, отчего восстановленный крест несколько повредился и был не совсем тот, что прежде. Стояла мертвая тишина. Никто не мешал обреченному медленно уничтожать символ триумфа. Петер Шох и его команда, казалось, не соображали, что означает этот поступок. Больше минуты они стояли в недоумении, не зная, что предпринять. Легчайшая улыбка скользила по лицу ребе Аладара, которое он обратил теперь к капеллану, стоявшему рядом. И он протянул священнику крест, как нечто, принадлежащее тому, а не ему, раввину. Капеллан Феликс принял крест правой рукой. В левой он все еще держал бутылку молока…
Тут кто-то из толпы штурмовиков крикнул:
— Жидовская морда, не слышишь, что ли, там тебя венгр зовет. Беги, жидовская морда, беги!..
И в самом деле. Аладар Фюрст встал, шатаясь, оглянулся, тяжело вздохнул, разглядел впереди под светящимися окнами другой таможни группу венгерских солдат. Еще секунду он колебался, потом вдруг вскинулся дикими прыжками бежать в сторону Венгрии, в сторону жизни. Но поздно. Раздался первый выстрел. За ним другой. Потом треск автоматов. Фюрст не пробежал и двадцати шагов.
Штурмовики набросились на упавшего и били его коваными сапогами, будто хотели втоптать в землю.
Впереди, словно свист бича, раздались резкие слова команды по-венгерски. С примкнутыми штыками венгерская охрана выступила против убийц, дрожа от бешеной ярости, предводительствуемая майором с пистолетом в руке.
Завидя их, Шох и его молодчики бросили свою жертву, повернули назад, вскочили на мотоциклы и испарились, оставив едкую бензиновую вонь. Ведь гениальность партийной политики была не столь велика, чтобы суметь в точности определить в любой момент, как далеко позволено им будет зайти в их спецкровожадности, не повредив великому делу.
Раненого перенесли в венгерскую таможню и положили на носилки. Он был без сознания. Вскоре прибыл вызванный майором врач. Он установил перелом позвоночника и два выстрела в легкое. Кроме того, было сломано несколько ребер и обнаружилось множество кровоподтеков. Капеллан хлопотал вокруг фрау Фюрст, у которой от ужаса отнялись голос и речь. Она сидела на корточках рядом с мужем и в отчаянии беззвучно шевелила губами.
В помещении раздавался пронзительный крик младенца. Мать была не в состоянии дать ему грудь.
Под утро Аладар Фюрст, Парндорфский раввин, умер. Перед смертью он широко раскрыл темные глаза. Они искали глаза Парндорфского капеллана. Выражение их было спокойным, отрешенным и не без умиротворенности.
Своей смертью Аладар Фюрст спас общину. Майор не выполнил распоряжение своего правительства и, рискуя собственной жизнью, разрешил детям, женщинам и старикам перейти границу. Их доставили в Шопрон. Остались девять мужчин в расцвете лет. Им майор посоветовал держать путь на север. Он де имеет сведения, что чехословацкая граница открыта для беженцев. Им нужно положиться на Бога и пытаться найти попутный транспорт по ту сторону Камышового озера…
— А вы, господин капеллан? — спросил я.
— А я… — повторил Оттокар Феликс с отсутствующим видом. Потом взялся за шляпу. — Не обо мне же речь в этой истории, которая отныне вверена вам. Но если вам интересно, скажу. В Парндорф мне возвращаться было невозможно, это ясно. Так что с этими девятью я перешел словацкую границу в неохраняемом месте. Мы переплыли реку. С тех пор кочую с сынами Израиля из страны в страну.
Мы вышли из подъезда отеля Хантере на улицу. Солнце во всем своем блестящем великолепии садилось за огромный парк. Была пятница, тихий предвечерний час. Люди возвращались домой. На улицах было оживленное движение. Машины в четыре ряда почти не продвигались вперед по дороге. Женщины были очень красивы со своими распущенными блестящими волосами. Их смеющиеся голоса пронзали уличный шум. Мир и радость царили над Америкой.
— Посмотрите, — повел Феликс взглядом на эту оживленную суету, — посмотрите на этих приветливых людей, прекрасно одетых, сытых, в хорошем настроении. Они, невинные, еще не подозревают, что их уже давно впутали в войну, первую в их истории, в которой и в самом деле речь идет о жизни или смерти. Они еще не подозревают, что Петер Шох уже властвует над ними, а может быть, даже находится среди них. Многие из этих мужчин погибнут. Им придется отправиться на войну, чтобы защитить достойную жизнь и свободу своего народа. Но на карту поставлено нечто гораздо большее, чем свобода и достойная жизнь — я говорю о поруганном кресте, без которого мы сгинем в ночи. И один только Бог знает, дано ли будет целому миру совершить то, что совершил своими слабыми руками маленький еврей Аладар Фюрст.