— Ну, — задумчиво проговорила Анна, — я буду просто диетическую колу.
Скотт поднял на нее озабоченный взгляд:
— Ты сегодня не пьешь?
— Ну, не знаю, — произнесла Анна, смягчаясь. — Рискну — я буду ром с диетической колой.
Официант удалился. Анна спросила нас, были ли мы на последней выставке Алекса Каца. Мы ответили, что не были. Она спросила про Виктора.
— Кто такой Виктор? — поинтересовался Скотт.
— Ее парень, верно? — ответила ему Анна. И взглянула на меня.
— Ну, — произнесла я, не в силах заставить себя сказать «бывший», — я разговаривала с ним пару раз. Он в Европе.
Шон опростал свой стакан, как только его принесли, и махнул официанту, чтобы принесли еще.
Я старалась поддержать разговор с Анной, но чувствовала себя совершенно потерянной. Пока она рассказывала мне о преимуществах музыки нью-эйдж и рисовых пирожков с пониженным содержанием соли, во мне что-то вспыхнуло и пронзило насквозь. Я и Шон через четыре года. Я взглянула через стол на Шона. Он обсуждал со Скоттом его новый проигрыватель компакт-дисков.
— Ты должен его послушать, — говорил Скотт. — Звук… — он помедлил, в экстазе закрыв глаза, — фантастический.
Шон не глядел на меня, но понял, что я смотрю на него.
— Да? — кивнул он.
— Да, — продолжил Скотт. — Купил сегодня нового Фила Коллинза.
— Ты должен послушать, как классно на нем звучит «Sussudio», — согласилась Анна.
Они оба фанатели от Genesis в Кэмдене и как-то на моем первом курсе заставили меня слушать «Lamb Lies Down on Broadway» [35], когда мы втроем укокошились. Но что тут поделаешь?
Шон сидел безучастно, со слегка вытянутой физиономией. И хотя именно в тот момент я осознала, что не люблю его и никогда не любила, что действовала, повинуясь какому-то странному импульсу, я все же надеялась, что он думал то же, что и я: не хочется, чтобы вот так все заканчивалось.
Той же ночью мне приснился наш новый семейный мир. Мир, в котором жили я и Шон. Посреди сна Шон превратился в Виктора, но мы все еще были умны, молоды и разъезжали на «БМВ», и пропажа Шона мало на что повлияла. По ходу сна мы не только голосовали — мы голосовали за того же человека, за которого отдали голос наши родители. Мы пили воду «Эвиан», ели киви и поедали булочки из отрубей; я превратилась в Анну. Шон, ставший Виктором, затем превратился в Скотта. Это было неприятно, но терпимо, и неким необъяснимым образом я чувствовала себя в безопасности.
На следующее утро за завтраком, состоящим из булочек с отрубями, киви, воды «Эвиан» и пырейного сока, Анна обмолвилась о покупке «БМВ», и я едва удержалась от крика. Было ясно, что это не лучший период моей жизни; крыша поехала явно.
Ночью Шон лежал рядом со мной, а я думала о ребенке, о котором Шон никогда не говорил. Он язвительно сетовал на Анну и Скотта, какие, мол, они жалкие, у меня же были странные, необъяснимые позывы позвонить матери или сестре в ее Род-Айлендскую школу дизайна; позвонить и объяснить им, что происходит. Но это, как и мои сомнения насчет отношений с Шоном, прошло.
В последнюю нашу ночь в лофте он повернулся ко мне и сказал:
— Я помню первый раз, когда мы…
Он замялся, и я знала, что он хотел сказать: трахнулись, переспали, занимались этим, жарились на полу, — но он не смог заставить себя сказать, слишком сильно смущался, поэтому тихо произнес:
— …встретились.
Я внимательно посмотрела на него:
— Я тоже.
Он вспотел, волосы прилипли ко лбу. Я курила его сигарету, наши лица были голубыми в свете телевизора. Простыня была стянута как раз настолько, что мне были видны его лобковые волосы. Я была в футболке.
— Тогда, на вечеринке, — произнес он.
Его лицо стало грустным — или мне показалось? Затем это выражение исчезло. Когда он прикоснулся ко мне, мой шепот был убийственно отчетливым, и я произнесла только:
— Мне жаль.
А он спросил меня:
— Почему же ты не сказала мне, что любишь этого парня?
— Кого? — переспросила я. — Ты о Викторе?
— Да.
— Потому что боялась, — сказала я, и, может быть, в какой-то степени где-то так оно и было.
— Чего? — спросил он.
Я вздохнула, мне захотелось испариться, и, не глядя на него, я выговорила:
— Боялась, что ты меня оставишь.
— И ты хочешь, чтобы я ему нравился, — спросил он растерянно, — ты же это сказала?
Ни поправлять его, ни повторять свои слова мне не хотелось, поэтому я сказала:
— Да. Ты ему нравишься.
— Он меня даже не знает, — сказал он.
— Но он знает о тебе, — солгала я.
— Великолепно, — пробормотал он.
— Да, — сказала я, думая о Викторе, думая, как человек может знать и все еще надеяться. Я закрыла глаза, попыталась заснуть.