— Режем–режем, только ты вперед–то не забегай. Прожила она спокойно, ага. Сплошное вранье. Или мне рассказать? А то я ж могу.
— Знаю я, как ты могешь. Да-с, все было бы ничего, если бы а) у одного из пацанов мамаша не имела привычки периодически рыться в его вещах и бэ) другой пацан не был в таком восторге от содержания записки, что чуть ли над кроватью ее не повесил — буквально на всеобщее обозрение. Мамашки как назло обе попались доминантные, учинили отпрыскам допрос и пошли жаловаться соответствующим классным, а те — завучу, то есть, пардон, заведующей воспитательной работой, которая к тому же была нашей собственной классной, — историчке Любовриске. Та была тетка малоприятная, изначально с прохладцей относилась ко мне — то за почерк, то за уклонение от любой внеклассной работы, не важно, а вот с мамой моей у них всегда контакт был хороший, та и председателем родительского комитета успела побывать, и отец опять же был из контингента — то есть птицей сравнительно блатного полета. Так что до разговора с мамой Любовриска решила скандала не раздувать, вот и вызвала ее на конфиденциальную беседу в школу. Так мол и так, дочка, похоже, у вас загуляла, вещественные доказательства и свидетельства потерпевших имеются.
— Погоди, ты говоришь, завуч — это что же получается- Маня, не смейся!
— Мву–ха–ха, да нет, не волнуйся, с Любоврисой у меня романа так и не случилось. Ее даже я не смогла бы соблазнить — такой синий чулок совковой закалки, единственная любовь всей жизни — Пуня, вреднющее лысеющее существо — я сама–то не видела, расссказывали наши примерные девочки–мальчики, которых классная приглашала изредка на чай — без покусанных щиколоток никто не уходил, да. Вот Пуню она обожала, пол–урока могла на нее убить, чем всякие подлизы с первой парты и пользовались: (приторным голосом) — А я, Любовь Бориссна, вчера на улице видела пекинесика и сразу подумала, ну прямо как Пуня, только Пунечка красивее… — (еще более противным голосом) — Ой, девочки, не напоминайте мне про Пуню, она вчера такое отчебучила, просто уму не постижимо… — И пошло–поехало, но оно было, конечно, и к лучшему, так как после того случая с записками мне от Любоврисы на уроках доставалось порядочно, так что пусть уж лучше Пуня, тем более пристойного уровня истории от нее все равно было не дождаться, все по параграфам, ответили параграфы, конспектируем призраков коммунизма — и не спрашивай.
— А с мамой–то чем кончилось?
— С какой еще мамой?
— Оль, не придуривайся, вертай назад, к вызову в школу родительницы. Ривайнд, — Маня жмет на воображаемую кнопку на индюшке, которую как раз помогает фаршировать.
— Ну, не знаю я, что там конкретно происходило, но исходя из последующей реакции мамы, уже дома, можно было понять, что она решила винить во всем недостаточный школьный надзор, поскольку ребенок уже считай взрослый, большую часть времени проводит в школе, родители заняты, у самой еще и дите на руках, а с ней всегда были трудности, но она–то надеялась, что уж школа ее научит уму–разуму, а у них там, оказывается, царит сказать стыдно что, и она в этом во всем, нет, не то чтобы ее это удивляло, при такой наследственности в первую очередь, ну и тихий омут этот вечный опять же, ясно, кто там водится… Из чего было — ну, или потом стало — ясно, что она дала Любоврисе карт–бланш, то есть, воспитывайте ее теперь получше, с ней мы дома поговорим, разумеется, будем следить–блюсти, но вообще–то это ваше дело, а мы тут не при чем. То есть сам факт она сомнению не подвергала, и вот это меня, конечно… выбило из колеи. И отец туда же — стоит, не знает, куда глаза девать. Что как раз не удивительно, для него мама всегда была божеством — тоже, кстати, у нас наследственное. Так что надо, надо было с самого начала ябедничать, а сейчас, возможно, сработал бы вариант, похожий на тот школьный с пацанами — какая–то неожиданная реакция, чтобы выбить их, пардон, из дискурса, но как–то у меня на этот раз не вышло — дышала, видать, неправильно, так что попыталась чего–то там напрямую доказывать, чем только больше ее рассердила, ну и пошло–поехало, до чего ты маму довела, ремня на тебя нет, туда–сюда, что уж там теперь вспоминать. Иди в комнату и не выходи до морковкиного заговенья. Пошла я, вся в расстройстве и в обиде, которая тут же плавно перетекла в разочарование — все–таки их ребенок, а они про него думают черте–что, замахиваются… И как–то меня это все настолько прошибло, что не раздумывая взяла пионерлагерный чемодан, сложила туда все самое необходимое, набила сумку книгами — впервые порадовалась, что их немного, детские Никите перешли, а себе брала в библиотеке, — быстро оделась и ушла…
— Куда глаза глядят?
— Разумеется.
— За эти самые, тридцать девять земель?
— За две остановки. То есть к бабушке. Да, всего–то, они даже шуметь потом сильно не стали, ну, наговорили всякого друг другу по телефону — мама и бабушка то есть — но это у них была обычная манера переговоров. Хотя мой переезд все–таки стал в каком–то смысле последней каплей — общение у них после этого сократилось до минимума. Некоторое время бабушка Никиту еще навещала — иногда надо было с ним посидеть — но потом и это сошло на нет.
— Но ты вернулась?
— Не-а. Заходила уже намного позднее, было дело, но по–настоящему нет. Такая классическая ситуация, да: ребенок лишается родителей, и тут–то с ним начинает происходить всякое такое — то мир спасает, то… — в зависимости от жанра. Но хочу заявить официально: не случись всей этой заварушки и будь у меня полная совместимость и гармония с родителями, я бы все равно- или хотя бы попыталась. Слушайте, а на таймер–то мы поставили? Обормотки.
— Дык, термометром твоим наворотистым потом померяем.
— Это само собой, но без таймера все равно нельзя, — начинает трепыхаться, — ну вот, фу на вас, раз в году такая операция, а мы таймер забыли. — Втроем пытаются, сверяя часы, высчитать, когда поставили индюшку, у каждой получается по–разному, положение спасает дочкина девочка, которая, оказывается, случайно запомнила точное время запихивания индюшки по часам на мониторе. Оторвалась от компьютера, обратив внимание на панику вокруг духовки; как только покой восстанавливается, дочка на минуту отходит к ней, посмотреть на процесс — видимо, что–то там записывается или монтируется.