Арманд остановил его движением руки.
- Я услышал достаточно, доктор. И вот что я вам скажу на это: верните мне мою жену. Вылечите ее - получите и финансирование, и лабораторию, и персонал, а уж подопытных вам будут присылать вагонами.
Не успел врач расплыться в улыбке и рассыпаться в благодарностях, Арманд склонился над ним и добавил таким тихим и доброжелательным голосом, что у Тари от страха встали дыбом волосы на руках:
- Но если по истечении обещанных трех лет Габриэлла не вернется домой в здравом уме, следующим подопытным станете вы. Я достаточно ясно выразился?
Тари нервно сглотнул и вымученно, неправдоподобно улыбнулся:
- Предельно ясно, господин директор.
- Очень хорошо. А теперь оставьте меня с женой и дочерью.
* * *
Полчаса спустя Арманд ехал вместе с дочерью домой. Из палаты Исанн выходила счастливой и веселой, преисполненной надежд на скорое выздоровление матери, однако в дороге почему-то погрустнела, насупилась. Хмуро глядя в окно, девочка выводила на нем видимые только ей узоры.
- Что опять не так? - устало, но без раздражения спросил Арманд. Решив, что вопрос прозвучал резковато, ласково потрепал дочь по голове. Та поморщилась, хотя обычно любую отцовскую ласку принимала с радостью и благодарностью.
- Мне так жалко маму, - прошептала она. - Она ведь поправится, да, пап? Поправится же?
"Самому бы знать", - подумал он мрачно. Но вслух, разумеется, сказал иное:
- Врачи говорят, что поправится. С твоей мамой работают лучшие специалисты, Исанн. Они вернут ее нам, не волнуйся.
Исанн молча кивнула. Сжала кулачки так, что костяшки пальцев побелели, и неожиданно всхлипнула. Прижавшись к отцу, уткнулась лицом ему в плечо и тихонько расплакалась. Арманду только и оставалось, что подхватить ее на руки и неуклюже гладить по голове и плечам, дожидаясь, пока девочка успокоится.
Слезы у Исанн закончились на удивление быстро. Судорожно всхлипнув напоследок, она отстранилась. Утерев глаза и щеки, вскинула голову - и Арманд поразился, насколько недетским был ее взгляд.
- Ты обещал мне Мотму, папа, - детский голосок прозвучал до того холодно и ровно, что Арманду стало не по себе. - Когда ее поймают, я хочу видеть ее смерть. Хотя нет, не хочу. За то, что она сделала с мамой, эта гадина сама должна сгнить в тюрьме.
* * *
Галактику лихорадило. Провозглашение Империи и сопровождавшее его массовое ликование - отчасти искреннее, отчасти мастерски раздутое и подхваченное пропагандой, - оказали скорее обезболивающий эффект, чем по-настоящему целебный. Триллионы разумных существ, истосковавшись по хорошим новостям, с готовностью поверили в красивую сказку, рассказанную Палпатином - ведь в ней было все, чего так недоставало народам бывшей Республики. Благополучие и справедливость, безопасность и уверенность в завтрашнем дне сулил своим подданным новоявленный император, ухитряясь найти правильные слова и для беднейшего из фермеров Дантуина, и для купающегося в роскоши богатея с верхних ярусов Корусканта. Кто-то верил охотнее прочих, кто-то с большим скепсисом, кто-то не верил вовсе, но было бы лукавством отрицать, что значительная часть имперских граждан лелеляла надежды на перемены к лучшему.
Но война продолжалась, и смотреть новости с фронтов было так же страшно, как и прежде. Если не страшнее, потому что контраст с царившей в Центральных мирах праздничной атмосферой был поистине чудовищным. Галактика все так же горела, а Империя наращивала вооружения, чтобы потушить пламя встречным огнем, и все крепче закручивала винтики своей государственной машины, чтобы не позволить ему разгореться снова. И нисколько не считалась с мнением тех, кому теперь предстояло жить на пепелище.
В первые дни после рождения близнецов у Падме не было ни сил, ни времени задумываться об этом. И днем, и ночью все ее мысли были заняты малышами; в них же она нашла точку опоры и источник душевного покоя. Энакин где-то пропадал целыми днями, но в те редкие часы, что они проводили вместе, был нежен и внимателен, окружая Падме и детей такой любовью, какую она никогда прежде не получала от него. Влюбленность пылкого мальчишки закончилась - любовь взрослого мужчины, отца и мужа пришла ей на смену. Падме слышала множество мрачных историй о Темной Стороне и том, как она уродует душу человека, но если с Энакином и проходила подобная трансформация, то протекала она, как тогда казалось, медленно и незаметно. Почти неделю ничто не омрачало их счастье.
Но вскоре с Набу прибыли Сабе и Дорме, которые взяли на себя большую часть заботы о детях. Падме все еще проводила рядом с Люком и Леей часы напролет, но теперь скорее из желания, чем необходимости. Сил и свободного времени у нее стало гораздо больше, а вместе с ними навалились забытые до поры переживания. Встречая Энакина у порога, Падме все чаще вспоминала о цене, уплаченной за эти счастливые дни, и обугленные стены Храма джедаев, падением которого так гордилась Империя, вставали перед глазами. Держа мужа за руку, гнала прочь мысли о том, сколько невинных жизней эта рука уже отняла и еще отнимет. Всего лишь раз она завела с ним разговор о политике, и его холодный ответ хлестнул, как пощечина: "Галактикой теперь правит Палпатин, и тебя это не касается. Ты больше не сенатор, Падме, и в этот проклятый зал войдешь только через мой труп". Может быть, у нее слишком разыгралось воображение, но в тот момент ей померещился страшный огненный отсвет в глазах любимого.
С каждым днем все сильнее становилось чувство, будто Падме оказалась заперта в спасательной капсуле в самый разгар космического сражения. Она была в равной степени отрезана от дел Империи и Альянса: с товарищами по Комитету, за исключением оставшихся на Корусканте Бейла и Терр, не было связи, а Энакин, знавший хоть что-то о планах Палпатина и его клики, наотрез отказывался обсуждать их с женой. Для нее, привыкшей всегда находиться в гуще событий, тихое семейное счастье стремительно превращалось в плен. Она бы и рада снова забыться в заботе о детях и любви к мужу, да не получалось: невыносимо было наблюдать за творящимся в галактике безумием и сознавать собственное бессилие что-либо изменить.
Хуже всего было то, что Падме больше не видела пути к спасению. Что бы ей дало место в Имперском сенате? Право покорно голосовать за каждую реформу императора или, быть может, как прежде призывать к миру, собирая насмешки и презрительные взгляды? А членство в совете Альянса? Альянс желал мира не больше, а то и меньше Империи. Падме понимала это и раньше, но надеялась, что сумеет стать голосом разума на их собраниях, остужать горячие головы и по мере сил продвигать компромиссные, наименее разрушительные и кровавые решения. Теперь же она сомневалась, что ей бы это удалось. Альянс был создан на демократических началах, а демократия предполагает подчинение одного воле многих. Идея, прекрасная ровно до тех пор, пока большинство не выступает за войну и хаос.
Весь мир перевернулся с ног на голову и продолжал вращаться, и больше не было в нем четких ориентиров. Было зло, но не было добра. Были враги, но не было друзей. Только в своих детях Падме могла быть уверена. Они - ее. Ее и Энакина. Хотя бы над ними у Палпатина не было власти. И не будет, пока она жива.
Лея беспокойно завозилась в кроватке. Приоткрыла глаза и забавно сморщилась, зевая. Выпростав ручонку из пеленок, пихнула брата, но тот лишь прогукал что-то во сне. Улыбнувшись, Падме легонько, почти неощутимо щелкнула дочку по кончику носа. Та цепко ухватила мать за палец и, удостоверившись, что теперь она точно никуда не денется, снова закрыла глаза и умиротворенно засопела.
- Любимые мои, - прошептала Падме. - Что бы я делала без вас?
Опасность давно миновала, но молодую мать по-прежнему бросало в дрожь при мысли, что малышей у нее вполне могло и не быть, сложись все иначе. После рождения детей она не могла поверить, что всего несколько дней назад готова была безрассудно рисковать ими лишь затем, чтобы накрепко привязать Набу к Альянсу. К войне, которая принесла бы неисчислимые страдания ее народу. Тогда это казалось единственно возможным выходом. А сейчас... Падме не знала. Но мерзкий осадок оставляло на душе понимание: никто из друзей и союзников даже не подумал отговорить ее от участия в чрезвычайной сессии. Хотелось бы верить, что это было проявлением уважения к ее выбору и чувству долга. Но почему-то гораздо легче верилось в то, что никого, по большому счету, не волновало, что будет с ней и ее детьми. Кроме Энакина и Тайфо. И, как бы дико ни звучало, Арманда Айсарда, нуждавшегося в Энакине. Хоть плачь, хоть смейся.