В следующий раз Олег пробудился от противного и методичного скрежета. Наверное Казимир опять точил когти о платяной шкаф, надменно презрев специальную дощечку, приколоченную к стене как раз для таких кошачьих упражнений. Полированный шкаф его величеству нравился больше. Воодушевленный справедливым гневом на несносную животину, Олег двинулся решительно и мощно.
— О, — повторил он любимое сегодня восклицание, опять упираясь взглядом в одноименную букву на этикетке.
«Оля ушла», — вспомнил он. И испытал непреодолимое желание вернуться в прежнюю позу — щекой к столу, взглядом в темноту. В небытие. В зеленовато-полупрозрачную пустыню, в которой не было пива, оазисов и гурий — но не было и памяти. Оля ушла. Упаковала отчаянно мяукавшего и чуявшего неладное Казимира в его импортный платмассовый дом-коробок. А потом, рассеянно шаря сухо блестящим взглядом по стенам, — мол, не забыла ли чего? — сказала (не то в эти стены, не то Олегу):
— Наверное, он будет скучать по тебе. Но ведь ты его голодом заморишь. Да что это я… Это ведь вообще мой кот.
После этих слов Оленькины губы задрожали. И вот тут надо было падать на колени, умолять о прощении, ловить растерянные Олины ладошки… Потому что тогда еще, наверное, можно было ее удержать. А Олег так и не пошевелился. И просто стоял и смотрел, как она уходит. А потом ему захотелось завыть, глядя в закрывшуюся за ней дверь. Возможно, он так и сделал. Память заботливо сгладила воспоминания об остатках вчерашнего вечера, сохранив только фрагменты. Дождь, незнакомые улицы, пьяные Олеговы рыдания на плече некого безликого незнакомца, невесть откуда взявшийся школьный друг Сеня с авоськами, полными звенящих бутылок…
Оля ушла. Значит, кот Казимир в данный момент никак не может кровожадно полосовать когтями полировку шкафа. А если он это делает, значит…
— О, — с надеждой воззвал Олег, с трудом преодолевая спазм в пересохшем горле. — Оля?
Он рванулся вперед и вверх, презрев мучительную боль в онемевшем теле, опрокинул табуретку, покачнулся и ухватился за стол, восстанавливая равновесие. Когда разноцветные круги, заплясавшие в глазах наконец угомонились, Олег разглядел батарею опустевших бутылок и замысловато сложенную рядом башенку из жестяных пивных крышечек. От сотрясения стола башенка дрогнула, и крышечки с жалобным звяканьем покатились на пол.
Оли нигде не было. Зато напротив Олега, вальяжно развалившись и с неодобрением наблюдая за разваливающейся башенкой, сидел какой-то человечек. Человечек был зеленый. «Горячка, — решил Олег. — Белая. Если зеленые человечки — значит, горячка белая». До такого Олег еще никогда не допивался.
— Ну, так что, может я пойду? — почему-то брюзгливо спросил гость. Олег немного поуспокоился, разглядев, что тот зеленый только частично. То есть, цветом одежды. Башмаки, штаны, мешковатый пиджак, шапочка пирожком — и даже залихватское перо на шапочке.
— А Вы… ээ? — вежливо, но все же несколько растерянно поинтересовался Олег. В обрывочных воспоминаниях вчерашнего вечера человечек не присутствовал. На школьного друга Сеню он вроде тоже был не похож.
— Болонь я, — по-прежнему брюзгливо сказал человечек, мимоходом дотрагиваясь до края шапки-пирожка.
— Какая болонья? — испугался Олег, в один миг вспомнив затхлый карбофосный запах, змеиный шелест в шевелящихся сумерках шкафа и свой собственный отчаянный вопль, когда ползучая гадина добралась-таки до него и обвила скользким хвостом шею. Прятки. Кошмар детства.
— Болонь, — отчетливо и сердито повторил человечек. Опять потрогал свою шапку и хмуро и выжидательно посмотрел на Олега.
Олег растеряно промолчал.
— Гм, — человечек поерзал на стуле. — Так я еще нужен? Или я уже пойду.
— Ну… э… я не знаю…
— Начинается. — Человечек с кряхтением слез со стула. — Сначала вызывают, потом сами не знают, чего надо. — Его голос, переполненный укоризной и отчаянием, дрогнул — как будто он собрался заплакать.
Олег смутился.
— Вызывали? Да я разве… — попытался он оправдаться.
— А магический знак из зеленого хрусталя и крылатых чудовищ? А молитва, возглашенная искренне и восторженно?