Чужие незнакомые лица, чьи-то руки вертели, переворачивали старшину в его беспамятной, горячечной постели, и, когда было особенно плохо, являлась физиономия коменданта лагеря, который почему-то являлся то выбритым и ухоженным, а то небритым, оборванным, сидевшим, как пес, на цепи. Комендант душил, не давал вздохнуть, и не было сил, чтоб прогнать его, — руки становились тяжелыми, и от боли совсем нельзя было пошевелиться.
Но молодость все-таки брала свое, и к маю Фомин пошел на поправку.
Госпиталь находился в самом центре Полтавы, и старшина, сидя на койке у окна, мог видеть парк, гуляющих в нем раненых, сестер и союзных летчиков — англичан и американцев, которых он увидел впервые за всю войну, да и то в такой дали от фронта. Форма у них была чудная, с крагами и огромными накладными карманами на мундирах, с пилотками на манер немецких и ботинками на такой толстенной подошве, сносить которую, казалось, было бы невозможно даже за три человеческих жизни. Недалеко от города был аэродром, где базировались «ланкастеры», «летающие крепости» для челночных бомбежек Германии, и Полтава привыкла к постоянному гулу над головами, к чужой и русской ломаной речи.
Все еще жило войной. Полыхая там, на западе, она все еще выбрасывала из своего пекла эшелоны и похоронки щедрой рукой. Почти каждый день прибывали раненые. Госпиталь был тыловой, и привозили сюда таких, у кого и не спросишь, кто, мол, да откуда — все почти новенькие были слабы, впадали в беспамятство и, очнувшись, так же как и старшина Фомин, мало что могли о себе рассказать.
В один из дней Фомин наконец впервые вышел из палаты в коридор. Без халата, потому как лежачим халатов никто не выдавал, и как был, в исподнем, придерживаясь за стенку, поковылял к выходу, и сиделка у входа не остановила его, только спросила:
— Новый бегунец объявился. Из какой палаты-то? Скажу, чтоб халат принесли.
— Из одиннадцатой, — признался Фомин, не прекращая двигаться к выходу.
Одиннадцатая палата была «торакальная», то есть там лежали с проникающими в грудь ранениями, и ходоки из них далеко не всегда получались. Сиделка знала это и, поглядев вслед Фомину, перекрестила его: «Слава богу, вроде еще один выбрался».
Фомин еле дошел до старой липы у самого крыльца госпиталя, и это было все, на что у него хватило сил. Он стоял, приткнувшись к теплой, нагретой солнцем коре дерева, ноги дрожали и подкашивались, но он был счастлив тому, что сам пришел сюда, что день ясный и солнечный, такой особенный день.
Он посмотрел на небо, где в лучах солнца над Полтавой разворачивалась эскадра огромных бомбовозов — они то ли только что взлетели, то ли заходили на посадку, и головной вдруг выплеснул целую стаю ракет, и разноцветные звездочки повисли над парком, госпиталем и городом. Потом все остальные проделали то же самое, и Фомин подумал, что так у союзников заведено: если они бомб не жалели, то что им те ракеты? Богато они живут, и война их не тронула так, как нас, чтоб в каждый дом вошла и навеки там осталась. Не было на их земле лагерей, и не расстреливали их пацанов по смертельному расчету…
Тр-р-рах! За спиной Фомина с треском распахнулась госпитальная дверь, и из нее стали ошалело выбегать сестры, раненые, доктора и шефы-ребятишки, пришедшие с концертом.
Одна из женщин, пробегая мимо, сорвала с головы косынку, распахнула руки навстречу падающим искристым шарикам ракет.
— Красота-то какая, миленькие!
Потом издалека, со стороны аэродрома, послышалась стрельба, и старшина силился догадаться, что там происходит, раз так беспорядочно стреляют и перестрелка вспыхнула сразу, значит, там дело серьезное. Но пробегавшие мимо люди, фронтовики, были беззаботны и на стрельбу не обращали никакого внимания. Только усатый майор-артиллерист в мундире со всеми орденами, но ниже пояса одетый, как все остальные в госпитале, выскочил с пистолетом в руке, и Фомин понял, что этот слышал стрельбу и знает, что происходит.
— Что случилось, товарищ майор?
— Победа, браток! Победа!
Майор, подняв руку с пистолетом, высадил всю обойму в небо.
Солнце, теплый ствол дерева, счастливые люди вокруг, и сам ты весь переполнен счастьем — вот как, оказывается, выглядит самый желанный день. День конца войны.
Кто же такое забудет?
Кончался военный май. Нет спору, девятого было самое главное, но все понимали, что в один день сразу и вдруг такое не бывает. Все в палатах были людьми военными, знали, что кроется за скромными заголовками в газетах: «Окончание боев в Чехословакии», «Вступление войск союзников в Австрию». Отголоски войны, которая никак не хотела утихать, были и в поздних сообщениях. «Правда» приходила на четвертый день, и только в газете за 16 мая наконец прозвучало успокоение солдатских душ: