Рассказчик Кремнев был неважный, все сбивался на свои сибирские словечки, которых Фомин не понимал, но все равно был безмерно рад и счастлив, слушая неторопливый говор однополчанина. И когда он, может быть, в сотый раз спросил, что еще нового в дивизии и какая там жизнь, то Кремнев отмахнулся:
— Все уж обсказал. Чего не досказал — сам увидишь. Ты вон за окно погляди, места-то для тебя знакомые, в Познань въезжаем.
И правда, это была Познань. Девичья гора над Вартой, где он в последний раз встретил своих, медсанбатовских, а по другую сторону железной дороги форт номер два, который дивизия взяла еще в январе, одним из самых первых, наконец, мост через Варту и дот под ним, где красавец Абассов учился ходить по рельсе, чтобы потом пройти свои последние в жизни десять шагов. Где же это было? Фомин метнулся к противоположному окну и увидел все: кладбище с разваленными склепами, распятия, ангелов из камня без голов и крыльев, ров и за ним молчащие развалины цитадели, перед которыми ночью по единственной дрожащей рельсе на валу накапливался батальон майора Беляева. Тогда комбат был еще жив, и то, что батальон удержался на валу, когда рассвело, и фашисты не сковырнули его в ров, было целиком заслугой комбата.
Утром, обнаружив беляевские роты прямо под амбразурами, немцы не запаниковали, а, довольно быстро разобравшись в обстановке, усилили фланкирующие огневые группы и методично, буквально по счету, начали рубить роты пулеметным огнем. Сзади был ров, впереди стены, а закопаться на пологом склоне вала в промерзший грунт не дали немцы — любой, начинавший двигаться, сразу привлекал к себе внимание пулеметчиков.
Артиллеристы, прикрывающие батальон, били по амбразурам, и снаряды поднимали облака кирпичной пыли, но только немногие из них попадали по целям, однако огонь пулеметов из цитадели это все-таки сдерживало. Группы с флангов и особо досаждающие батальону огневые точки комбат указывал по телефону и таким образом хоть как-то пытался блокировать их огнем, ослепить. Равновесие боя, оказывается, висело на тоненькой жилке телефонного провода, и, когда его теребили, артиллерия, так помогавшая батальону, оказалась без корректировки, ее огонь потерял действенность, пулеметы из цитадели именно за эти пятнадцать минут выбили почти треть беляевского батальона.
Тогда майор сам ракетами из ракетницы стал показывать артиллеристам наиболее опасные огневые точки. Он обнаружил себя, и немцы признали его наиболее опасным из всех, кто был на валу. Все, что могло стрелять оттуда, из цитадели, било по комбату, но из того места упрямо летели ракеты. Они убили его минут за пять, не больше, но именно эти минуты дали возможность саперам проломить взрывами стену в местах двух нижних амбразур, и батальон втянулся в казематы и начал отвоевывать блок, потом целую галерею, пока не захватил пол-этажа. На валу еще продолжалась дуэль, но теперь немец был уже не тот, нервничал, зная, что оставшиеся под амбразурами — это только группы отвлечения, а главное происходило уже внутри цитадели, где штурмовые группы беляевцев метр за метром начали пробиваться вглубь, к арсеналу, казармам и бункеру Коннеля.
— Абрамов у нас теперь комбат, — как бы угадывая мысли Фомина, сказал сибиряк. — Когда под Кюстрином стояли во втором эшелоне, генерал был в батальоне, ордена и медали за Познань вручал и Беляева вспоминал. Вроде чуть не в свои заместители хотел нашего комбата взять, в дивизионный штаб, да не успел. Только и успели, что к Герою посмертно представить.
Само собой как-то получилось, что заспорили относительно того, стоило или не стоило комбату самому вылезать с ракетницей и отдавать собственную жизнь, чтоб спасти батальон, но так к общему и не пришли, потому что оба знали, что в бою очень трудно определить черту между нужным и ненужным, излишним риском.
— В горячке и генералы начинают делать, что взводным или ротным от силы полагается. Мы в Берлине к реке Шпрее вышли, форсировать надо, а не на чем — ни лодок, ни бревен никаких. Тогда наш новый комдив, генерал Дука, из бывших партизанских командиров, поглядел, что замешкались, снимает сапоги и, ни слова не говоря, в воду бултых! И на тот берег поплыл. Нехорошо генерала одного оставлять, ну и мы за ним. Так и форсировали, — рассказал Кремнев. — Генерал, конечно, сам бы первым мог бы вполне не лезть, но мы тогда все в таком запале были, что понять мужика можно, хотя от командарма, говорят, ему головомойка была. Но тут я считаю, что и генерал прав, и командарм тоже.