Ну вот — неужели все-таки… Чувствует ли она что-нибудь? Услышит ли, если позвать? Что, если прошептать ей — или прокричать, — чтобы услышала, чтобы легче ей стало в эти минуты: "Мама, я тебя люблю! Я тебя всегда любил, просто почему-то молчал!"? Что если? Может быть, услышит? Может быть, ей это нужно сейчас? Ведь это могут оказаться и последние слова, которые она услышит!
Владимир Антонович сидел на краю кровати. Молчал. Он не способен был солгать — даже сейчас. Что-то мешало. Хотя, наверное, это была бы необходимая ложь. Благословенная ложь. Но не мог — и все тут. Молча взял ее за руку. Это — мог.
Но время шло — и ничего не менялось. Мамочка дышала тяжело, но ровно. Сколько? Он так привык к ее прочности, что даже сейчас, понимая, что она умирает, все-таки не мог представить, что вот перестанет дышать — и все. Что выздоровеет, он не верил, но что совсем затихнет, закоченеет — не мог представить. Казалось, так и будет бесконечно задыхаться.
Он встал и снова отправился искать сестру. На этот раз она оказалась около своего столика.
— Посмотрите, пожалуйста, может быть, вызвать дежурного врача? Там моя мама — она задыхается. И без сознания.
— Фамилия? Палата?
Она выглядела такой усталой — немолодая, некрасивая сестра, — что Владимир Антонович не смог предъявить ей никаких претензий: почему не найти вас, не дозваться? Вместе они подошли к мамочке.
— Да, плохо, конечно. Чего тут врач сделает — уколы ей назначены — и для сердца, и антибиотики. Я уже колола. Могу еще.
Сказано это было просто, без намека: мол, сделаю как особое одолжение.
— Ну а вообще как? Доживет до утра?
— Кто знает. Это как сердце. В таком состоянии и по нескольку суток лежат.
Так что же — оставаться? Уходить? Если и в самом деле мамочка пролежит так несколько суток? Получится какое-то ненужное позерство, игра на публику: "Я ночами от нее не отходил!" Завтра у него две лекции, отменить он их не может, а какой из него будет лектор после бессонной ночи? И ведь смысла никакого от его дежурства.
Сестра сделала укол — но мамочка никак не отреагировала. Он сидел, держал ее за руку. Наконец догадался спросить:
— Хочешь чего-нибудь? Пить хочешь?
— Пить.
Значит, что-то все-таки доходит до нее! Сохранился островок сознания!
Владимир Антонович поднес поильник, стал осторожно лить тонкой струей в полуоткрытый рот. Мамочка понемногу глотала, но часть жидкости переливалась через угол рта — это был темный сок, и след от него на щеке и подбородке показался похожим на сукровицу. Владимир Антонович поискал полотенце, не нашел и обтер ей рот своим платком.
Вот классическая забота об умирающнй — подносить питье. Отсюда и выражение крайней степени заброшенности: "Некому будет стакан воды поднести". Мамочке — есть кому. Наверное, только это сейчас и нужно.
Но что-то она слышит, как оказалось, что-то сознает. Снова он подумал, что должен он сейчас прокричать ей: "Мама, я тебя люблю! Люблю!" Пусть услышит в последние свои часы — или мгновения. Пусть легче ей будет уходить туда — в темноту, в пустоту. Пусть мелькнет ей последний отблеск счастья от этих слов — словно рябь по воде. Да, ложь — но ведь святая! Самая святая, какая только может быть. Кричать, кричать: "Я тебя люблю, мама!"
Но по-прежнему он не мог. Что-то затормозилось внутри. Никак не мог. Множество раз в жизни он говорил мелкую неправду: что звонил, что говорил с кем-то — хотя и не звонил и не говорил. Все в таком роде. Но крупно лгать, лгать о самом главном ему не приходилось ни разу. Даже странно. Промолчать — промолчать случалось, но лгать о чем-то важном вслух — нет. И вот здесь, в этой ужасной палате, у постели умирающей обнаружилось, что он не может, никак не может прокричать мамочке о своей любви. Нужно — но не может.
— Хочешь пить?
— Да… пить…
Снова он лил в полуоткрытый рот питье, мамочка глотала, а тоненькая струйка сбегала от угла рта по подбородку.
Потом он тупо сидел рядом. Никаких изменений не происходило. И невольно думалось про завтрашние лекции, про то, что нужно все-таки выспаться. Все что можно — сделано. Даже лишний укол. А мамочка в таком состоянии может пролежать и несколько суток — сестра же знает, она почти каждый день видит таких больных.
— Пить хочешь?
— Пить…
Владимир Антонович напоил ее в последний раз и прокричал:
— Завтра я приду! Завтра!
Она ничего не ответила.
Он встал и пошел из палаты.
В коридоре ему встретилась та самая усталая сестра.
— Хотите прилечь в ординаторской? Там диван.