И Владимир Антонович не решился сознаться этой женщине, уверенной, что он должен ночевать здесь, что собрался идти домой.
— Да. Хорошо. В ординаторской.
Она отперла ему дверь.
— Вы уж так, без белья.
— Да-да, ничего не нужно.
Как ни странно, он сразу заснул.
Проснулся в шесть часов. И сразу пошел в палату.
Там было непривычно тихо. Старухи спали. Маму он увидел издали — она тоже лежала тихо. Много раз прежде он уже видел ее, лежащую так же неподвижно, видел и готов был принять за мертвую, но только сейчас он понял сразу и без всяких сомнений: да, умерла.
Он подошел. Лоб был холодный. И рука.
Даже вчера, прекрасно понимая, что мама умирает, он все-таки до конца не верил, что она совсем перестанет дышать, что кончится ее существование. Потому что единственным неизменным в его жизни была она. Что-то начиналось, что-то кончалось: вчера он был школьником, сегодня студентом, вчера холостым, сегодня женатым, завтра отцом — сыном он был всегда. Он не знал другого состояния — с момента рождения и до нынешнего утра.
Лицо мамы было спокойно. Глаза закрыты. Рот закрыт. Он сел рядом. Накрывать ей голову простыней он не хотел. Пусть лежит так — словно спит. Она была похожа на спящую гораздо больше, чем вчера вечером.
Зачем он не сидел здесь всю ночь?! Зачем не уловил ее последнего дыхания?! Зачем не прокричал ей слова святой лжи?! Да и лжи ли?! Уже несколько лет он был уверен, что обрадуется освобождению, как радовался когда-то после смерти бабушки, а оказалось, смерть мамы — это очень больно! Может быть, он просто не догадывался всю жизнь, что любит ее?! Потому что такая близкая, что неотделима от него?! Никто же не догадывается, что любит собственную руку, собственный глаз, — и нужно лишиться руки, чтобы осознать потерю.
Нужно было что-то делать. Он встал и отправился искать сестру. На посту ее не было. Он заглянул в столовую — и увидел ее спящую на составленных стульях. Подошел.
— Мама умерла.
— А?
— Моя мама умерла. Надо сказать.
Сестра встала.
— Уже? Ну хорошо, что недолго мучилась. Да-да, сейчас позвоню дежурному.
Он сообразил, что ему тоже надо позвонить.
— А может, мне тоже — от вас?
— Нет, у нас только местный. Городской внизу, в приемном.
В приемном на него было закричали:
— Если каждый начнет…
Но он прервал веско:
— У меня мама только что умерла, — и дежурная придвинула ему телефон.
Смерть мамы, оказывается, давала какие-то странные привилегии.
У Ольги долго никто не снимал трубку. Неужели выключила телефон?! Должна же догадаться, что в любую минуту…
— Ну что? — голос такой, будто уже все знает.
— Все. Конец. Ночью.
Слышно было, как Ольга зарыдала. От ее рыданий собственная его боль многократно усилилась, он смог только выговорить:
— Приезжай! — и повесил трубку.
И ведь это он так решил! Можно было отодвинуть маму от проклятой форточки! Можно было спасти — а он не спас. Ведь это равносильно убийству? Оставил маму умирать под форточкой? И она умерла — так быстро.
Даже слишком быстро! Это была спасительная мысль: слишком быстро! Ведь есть какой-то — как это? — скрытый период, когда болезнь уже внутри, но еще не видна. И если Света ему объяснила вчера, а сегодня у мамы уже температура — значит, скрытому периоду поместиться негде. Да, слишком быстро! Наверное, все решилось раньше, еще до того, как он узнал, до того, как решил.
Боль чуть-чуть ослабела — и он смог позвонить Варе. Та не плакала, спросила деловито, что нужно делать?
— Да скажут. Ты сегодня иди на работу. Не пойдешь, когда будут похороны. Или даже накануне, чтобы готовить поминки.
Он и сам поехал в институт и прочитал первую лекцию. Заставил себя ни о чем не думать, кроме своего предмета, — и прочитал. На вторую ему нашли замену.
Непривычно рано пришел он днем домой. Никого. Зашел в мамину комнату. Сколько ни наводили порядка, сколько ни выбрасывали вещей, это все-таки была пока еще ее комната.
Как мы не понимаем друг друга. Даже самых близких. Не соображает, заговаривается, промахивается мимо уборной — значит, не нужна такая жизнь? Кому не нужна? Близким? Обществу? Но самой-то маме нужна! Подумаешь, плевала на пол и пачкала простыни — но находила смысл в такой жизни! Помнила стихи, слушала без конца "Пиковую даму", в телевизоре что-то улавливала для себя. Жизнь — это ощущения, радость ощущений. Как же можно решать за нее, нужна или не нужна такая жизнь?! Соевыми батончиками объедалась — тоже ощущение, тоже радость, тоже жизнь! А поздравления писала, а получала такие же поздравления — со сколькими людьми была связана!